– Герр Трайкофф… – хитро ухмыльнулся старикашка. – Ну что вы, право… Я здесь давно, и два-три последних года, поверьте, чуть ли не от каждого, кто здесь живет, слышу о русских революционерах, которые сделали пансионат штаб-квартирой… Дело, надо вам сказать, житейское. Последние лет шестьдесят Европа так и кишит разнообразнейшими революционерами всех мастей и пошибов, это уже и не вызывает никакого интереса. Лишь бы вы ничего не замышляли против короля и императора… впрочем, это дело полиции, а не мое. С вашим императором меня ничто не связывает, и мне положительно наплевать, что вы там против него замышляете…
«Слышал бы это Кудеяр, – злорадно подумал Сабинин. – Или товарищ Козлов. Два гения конспирации, изволите ли видеть. Уж если Обердорф говорит об этом так буднично, значит, вся округа давно болтает…»
– Ну какой я революционер, герр Обердорф? – усмехнулся он. – Я – бродяга, путешественник, искатель приключений…
– Нимало не сомневаюсь, герр Трайкофф, – поспешил заверить старик. – Вы – совсем другое дело. Но вот другие обитатели пансионата, знаете ли… Взять хотя бы фрейлейн Екатерину. Девушке ее возраста пристало бы заниматься чем-то более полезным и приличным…
– О господи! – сказал Сабинин. – Чем она вас ухитрилась шокировать?
– Да знаете ли… Фрейлейн долго читала мне лекцию, пытаясь убедить, что я, как она выражается, жертва эксплуататорского класса, бросавшего меня в военные авантюры ради защиты каких-то загадочных производительных сил… Никто меня не бросал в авантюры, никакие «классы». Я всегда был от природы непоседлив, и мне больше нравилось шагать с ружьем, нежели возиться с землей или подаваться в мастеровщину. Только и всего. Боюсь, фрейлейн меня так и не поняла, и мы остались при своем…
– Беда с этими излишне образованными девицами, – дружелюбно сказал Сабинин. – Постараюсь на нее повлиять… Всего хорошего, герр Обердорф…
Он поклонился и неспешным шагом направился в ворота, вскоре, спохватившись под впечатлением только что закончившегося разговора, переложил трость в левую руку и постарался не отмахивать правой – не один лишь старикан мог оказаться столь глазастым и сообразительным…
В обширном дворе стоял опрятный, красивый флигель, каменный, двухэтажный, построенный некогда в форме буквы «Г», тот самый пансионат «Zur Kaiserin Elisabeth», где для человека постороннего никогда и ни за что не нашлось бы места, – объяснили бы с милой, сожалеющей улыбкой, что все нумера, вот незадача, заняты господами путешествующими… С первого дня своего пребывания здесь Сабинин, уже набравшийся кое-каких подпольных премудростей, отметил, что место выбрано чрезвычайно удобное: неподалеку начинался обширный Иезуитский парк, скорее напоминавший дикую дубраву. При необходимости без особого труда можно было скрыться в чащобе, оцепить которую, пожалуй, у лёвенбургской полиции не было никакой физической возможности…
Вывеска была на немецком, конечно, – австрияки за этим следили зорко, некоторые послабления допускались лишь для венгров в силу их особого статуса в империи, а вот славянские народы, обитавшие под скипетром казавшегося бессмертным государя Франца-Иосифа, подобных излишеств лишены. Каковая политика, твердая и последовательная, удивительным образом совмещалась с тем пикантным и широко известным фактом, что революционеры из сопредельных держав, в том числе и славянских, чувствовали себя здесь крайне вольготно…
Опустившись на лавочку поблизости от входа в пансионат, Сабинин бегло перетасовал в руках корреспонденцию. С двумя письмами на имя владельца пансионата ничего нельзя было поделать, кроме внешнего осмотра, зато открытка на имя господина Петрова (под этим лишенным особой фантазии артистическим псевдонимом здесь обитал Кудеяр) предоставляла не в пример больше возможностей, поскольку открытку можно сравнить с обнаженной дамой с пикантных парижских карточек, где все напоказ и нет ни малейших тайн…
Открытка была французская, картинка изображала какой-то из многочисленных эпизодов ратных подвигов Наполеона Бонапарта, а отправлена она из французского же портового города Гавр. Однако писавший, несомненно, владел французским скверно, да и почерк изобличал человека, не привыкшего к долгим занятиям эпистолярией. В нескольких корявых строках сообщалось, что пишущий пребывает в Гавре, каковой скоро собирается покинуть, и выражает надежду, что в «следующем месте» все пройдет прекрасно. Подпись опять-таки не французская: Джон Грейтон. Что наталкивало на мысль об англосаксе.
В заключение Сабинин распечатал адресованное ему письмо. На хорошем немецком, подписанное: «Тетушка Лотта». Короткое и неинтересное, написанное скорее из вежливости и посвященное бытовым пустячкам.
И потаенный его смысл, то зашифрованное сообщение, что таилось за пустословием немецкой тетушки, тоже был неинтересен, поскольку не содержал ни новостей, ни каких-либо деловых предложений. Краткая весточка о том, что все остается в прежнем своем состоянии. Досадно, конечно, но ничего тут не поделаешь…
– Ничего не поделаешь… – пробормотал он себе под нос.
И остался сидеть, держа распечатанное письмо на коленях. В пансионат входить не хотелось – ввиду некоторых особенностей сего домика, заставлявших даже отнюдь не слабонервного человека зябко поеживаться…
За время пребывания здесь он невольно проник если не во все, то уж по крайней мере в главные секреты внешне мирного и благопристойного заведения, руководимого паном Винцентием – высоким, изысканно вежливым рыжеусым поляком с блестящим, словно только что отлакированным пробором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97