— Вы меня простите, старина, что я влез в дело, которое меня не касается… Просто есть одна вещь, которая мне покоя не дает… Даже сам не знаю, что именно…Но что-то здесь не так, понимаете?.. Конечно, официальное расследование проводите вы.Но инспектор Лоньон не зря носил прозвище Недотепы. На авансы комиссара он отвечал молчанием.— Не знаю, понимаете вы или нет… Когда такой тип, как Стан Убийца, знавший, что у него осталась всего одна ночь, потому что утром его арестуют, к тому же больше месяца чувствовавший, что я наступаю ему на пятки…Защищаться до последнего, как хищный зверь, каким он и был, и предпочесть гильотине пулю в лоб — это прекрасно вписывалось в характер Стана. Но уходить в одиночку он не желал, и с последним вызовом, в последнем приступе ненависти к обществу уложил на месте двух следивших за ним инспекторов.И все это выглядело вполне объяснимо. Даже его телефонный звонок Мегрэ, в котором он видел личного врага, даже его последние проклятия, этот последний отчаянный всплеск злобы…А ведь об этом телефонном звонке никогда не писали в газетах. Знали о нем лишь несколько коллег Мегрэ. Но вот слова, криком прозвучавшие нынче вечером из аппарата в Центральном полицейском участке, совсем не вязались с тем немногим, что уже удалось узнать о мелком торговце бриллиантами.Насколько позволял судить беглый осмотр, человек этот не отличался размахом, зарабатывал себе на жизнь понемножку и был, скорее всего, — комиссар готов был поклясться — неудачником. И в торговле бриллиантами, как в любом другом деле, есть свои господа и свои бедняки.Мегрэ знал большое кафе на улице Лафайет, служившее своего рода центром этого бизнеса. Крупные торговцы, сидя за столиками, принимали здесь скромных перекупщиков, которым выдавали для продажи по нескольку камешков.— Здесь… — сказал Лоньон, останавливаясь перед домом, похожим на все остальные дома этой улицы. Это было уже старое семиэтажное здание, в нескольких окнах светились огни.Они позвонили. Дверь открылась, и они увидели, что в каморке консьержки еще горит свет. За стеклянной дверью были видны кровать, неопределенного возраста женщина с вязаньем в руках и мужчина в войлочных тапочках, распахнутой на волосатой груди рубашке без воротничка, читавший газету. Из радиоприемника лилась музыка.— Простите, мадам… Месье Голдфингер у себя?— Дезире, ты не видел, он вернулся? Нет?.. Да ведь он вышел всего полчаса назад…— Один?— Один. Я еще подумала, что ему понадобилось что-нибудь купить здесь поблизости. Ну там сигареты…— А он часто уходит по вечерам?— Да почти никогда. Если только в кино с женой и со свояченицей…— А они обе дома?— Да. Они никуда вечером не выходили… Вы хотите их видеть? Четвертый этаж, направо…Лифта в доме не было. Ступени устилал потемневший ковер, на каждой лестничной площадке горела электрическая лампочка, освещая по две выкрашенные в коричневый цвет двери — одну справа, другую слева. Дом казался чистым, удобным, хотя и совсем не роскошным. Стены, выкрашенные «под мрамор», явно нуждались в хорошем ремонте, потому что то тут, то там на них уже выступали бежевые, а то и откровенно ржавые пятна.Опять послышалось радио… Передавали все ту же песню из пресловутого праздничного концерта Парижской станции, которая раздавалась сегодня повсюду.Они уже дошли до площадки четвертого этажа.— Позвонить? — спросил Лоньон.За дверью задребезжал звонок, и они услышали шум, с которым кто-то отодвигал стул, чтобы встать, и молодой голос, бросивший кому-то:— Я подойду.Быстрые легкие шаги. Поворот дверной ручки. Наконец замок открылся, и тот же голос проговорил:— Как ты бы…Как можно было догадаться, она хотела сказать: «Как ты быстро!»Девушка, открывшая дверь, замерла на пороге при виде двух незнакомых мужчин и пробормотала:— Извините, пожалуйста… Я думала, что это…Молодая, симпатичная, одетая в черное, словно в траур. У нее были светлые глаза и белокурые волосы.— Мадам Голдфингер?— Нет, месье… Месье Голдфингер мой зять…Она все еще чувствовала себя немного растерянной и даже не подумала пригласить гостей войти. В ее взоре сквозило беспокойство.— Вы позволите? — проговорил Мегрэ, продвигаясь вперед.Из глубины квартиры донесся еще один голос, не такой молодой и словно бы усталый:— Что там такое, Ева?— Не знаю…Мужчины вошли в крохотную переднюю. Слева, за застекленной дверью угадывалась в полутьме небольшая гостиная. Судя по царившему в ней порядку и пианино, уставленному фотографиями и безделушками, этой комнатой пользовались нечасто.Во второй комнате горел свет. Именно здесь негромко играло радио.Но прежде чем комиссар с инспектором дошли до нее, девушка торопливо проговорила:— Вы позволите, я закрою дверь в эту комнату? Сестра сегодня плохо себя чувствует, она уже легла…Наверное, открытой оставалась дверь между этой комнатой и столовой, служившей гостиной. Оттуда доносился шепот. По всей видимости, мадам Голдфингер интересовалась:— Кто это?И Ева тихо отвечала:— Не знаю… Они ничего не сказали…— Приоткрой дверь чуть-чуть, чтобы я слышала…Как и в большинстве квартир этого квартала, как и за всеми освещенными окнами, которые наблюдали сегодня комиссар и инспектор, здесь царил покой, тяжеловатый и чуть приторный покой жилищ, в которых никогда ничего не случается, в которых и представить себе невозможно, что что-нибудь может когда-нибудь случиться.— Извините, пожалуйста… Будьте любезны, проходите…Обстановка столовой состояла из самой обыкновенной мебели, какая тысячами продается во всех мебельных магазинах, с вечной медной жардиньеркой на серванте, с тарелками, расписанными на исторические темы, расставленными на посудной полке, затянутой кретоном в красную клетку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13