Дома, забыв свой зарок «не баловаться политикой», Марко захмелел, как от молодого вина, от новизны перемен: записался в вечернюю школу, выступал на митингах и собраниях, созывавшихся почти ежедневно, готовился записаться в комсомол. Вскоре, в первые дни немецкой оккупации, за красную повязку на рукаве и за пламенные речи Марко Рымик был жестоко избит местными богатеями — «серебряными газдами». Ему еще и повезло, ибо других активистов, не успевших отступить на восток, арестовало гестапо, и след их пропал. На сей раз Марка спасла... песня про Биласа
и Данилишина, за которую сидел он в Березе: «серебряные газды» не забыли парадоксальный случай и смилостивились над ним. Правда, милосердия их хватило до первой мобилизации молодежи на работу в Германию.
Послевоенная Маркова биография, как нам уже известно, пополнилась двумя событиями: женитьбой на старой деве Татьяне и приобретением фотоаппарата «Лейка». Доход от «европейского» промысла был значительный и вместе с тем — опасный: на шустрого и добычливого репатрианта с лицом как кулачок недоверчиво поглядывали районная милиция, «ястребки» из истребительных батальонов и чекисты — все, кто ликвидировал бандеровские боевые группы. Со своей стороны, бандеровцы из вонючих схронов тоже за ним следили... они, как потом сознался один из верховодов на следствии, подозревали, что Маркова фотодеятельность — хитрая маска, скроенная чекистами. Таким образом, ничего странного не было в том, что в одном из схронов для Марка была заготовлена острая пуля. Его не повесили и не убили разве что по той причине, что Марко с Татьяной оказались... на станции Залар, в бараках, затерявшихся посреди заснеженной и глубокой, будто море, глухомани Иркутской области. В документах, сопровождавших поезд, черным по белому значилось: семья Рымиков является злостными бандитскими прихвостнями. Марко с Татьяной ничего против такой формулировки не возразили, ибо что правда — то не грех: однажды ночью они впустили в хату и накормили какую-то заблудившуюся бандеровскую боевку. Тем временем про эту ночь узнали те, кому надлежало об этом знать. Время ведь стояло горячее, как в косовицу: коллективизация, классовая борьба. Кто мог тогда выкроить лишний день, чтоб до грамма взвесить Маркову вину, когда скорострелы каждую ночь секли и секли темноту?
Прошлый год в ветреную ночь с четырнадцатого на пятнадцатое ноября в Садовой Поляне случилось криминальное событие: из колхозной кассы было выкрадено полторы тысячи рублей, предназначенных для оплаты нанятым по договору рабочим, строившим на площади над Белым потоком колхозный Дом культуры. Из Гуцульского прибыла оперативная группа, которая выяснила, что входные двери в комнату, где находилась
касса, не взломаны, железный сейф тоже не разбит и даже сургучная печать на дверцах не повреждена, а между тем в субботу утром кассирша Докия Шинка- рук обнаружила кассу пустой. Кража была загадочной... правда, загадочной не для следователя районной прокуратуры Трохима Терентьевича Беленького, который без долгих колебаний и без профессиональных сомнений и мук заподозрил в злоумышлении саму Докию. Мол, так и так, гражданка, довольно ломать комедию, тут вам не народный театр, зрителям пьеса и так понятна: у вас ключи и от дверей, и от кассы, и печатка для сургуч. Что ж тут мудрить, а?
Версия следователя Беленького была настолько простой и вероятной, что с ней как-то сразу согласились и председательша Юстина, и главный бухгалтер Снижур. Одна Иванна Жолудь — инспектор уголовного розыска, которая после окончания юридического факультета (вскружила ей голову романтика, и горы звали домой) попросилась на оперативную работу в родной Гуцульский район,— не соглашалась с Беленьким и с его методом брать лишь то, что лежит на поверхности. Никакой ведь нормальный человек не украдет деньги из сейфа, а после закроет его на ключ и опечатает дверцы, зная, что за эти деньги он отвечает. Если бы Докия хотела инспирировать кражу, то, очевидно, сделала бы это как-то иначе, ну, к примеру, «потеряла бы ключи»... А кроме того, товарищ Беленький, и вы, товарищи колхозные руководители, должны вообще знать, что Докия не способна совершить злодеяние. Так думала и говорила прямо в глаза Иванка Жолудь; Иванка была родом из нашего села, не первый раз видела и встречала Докию Шинкарук — тридцатилетнюю девушку, у которой не сложилась личная жизнь: когда-то и где-то в зеленой юности полюбила она кого- то, а любимый ее то ли не догадывался о любви, то ли пренебрег ею — и осталась Докия без пары в нарядной хате посреди села. Будучи еще ребенком, Иванна восхищалась однолюбием и верностью Докии, в восьмом классе даже писала про нее сочинение на вольную тему. К романтической любовной истории прибавлялась давняя трагическая смерть Докииной матери, Оксени, первой в селе комсомолки: на Каменном Поле ее привязали колючей проволокой к дикой груше... привязали юную красавицу обнаженной, простоволосой, и сам сотен
ный Мирно Данилюк — выродок Данильча Войтова Сына — прошил ее белую грудь автоматной очередью. Говорят, что сперва брызнуло молоко, ибо как раз перед тем Оксеня родила Докийку, а уже после — кровь...
Из этой трагической истории, из рассказов Иванки- ной матери и других женщин, работавших в колхозном саду и ежемесячно получавших из Докийкиных рук зарплату, Иванка для себя, для того, чтобы жить, а не специально для нынешнего уголовного случая, создала образ чистой Докии.
Докия, однако, не заметила внутреннего протеста, промелькнувшего на чернявом лице милицейского инспектора, той вспышки благородного гнева против Беленького;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102