.. утро вечера всегда мудренее. Трудно, конечно, строить из себя умницу, когда под тебя копают глубокую яму, глянешь вниз — сердце останавливается. Очевидно, на это и рассчитывал аноним. И в самом деле: не из христианского же милосердия и любви прислал он молодому юристу анонимное свое послание, он просто- напросто предупреждал: не вороши старого, пусть все пылью покроется, пусть все быльем порастет, что тебе до этого? Не жалко тебе, что ли, своей молодой головы?
«А что, если дело не в моей голове, Аноним? — мысленно говорила Иванка.— А если дело... в твоей голове? Ты потому и написал...»
Постепенно брала себя в руки. Мысли потекли ровнее. Ничего, собственно, неожиданного не произошло, этого письма и следовало ожидать. Если есть друзья Черемшинского, то вполне возможно, что выжили также и его враги... те самые, возможно, кто виновен в его гибели. «Ого, какая скорая на выводы»— остановила себя и стала переодеваться в домашнее. После форменного френча и юбки не узнавала себя в зеркале; той чернявой дивчине в зеркале хотелось, может, семейной постели, бокала вина, песен популярного Демиса Руссоса; Иванка погрозила пальцем той чернявой в зеркале: «Ну-ну, мало чего тебе захочется в этот одинокий вечер. Ужин готовь. Постирать надо, то да се».
Будничная проза... жарить картошку, готовить кофе, стирать, шить, детективный фильм по телевизору... входила в тайну... с папкой, на которой написано: «Дело доктора Черемшинского». Папка пополнялась медленно, это, однако, от Иванки не зависело, она, может, торопилась, ей не терпелось, а Нанашко Яков при случае остужал ее пыл, говоря, что мы с тобой, дивчина, пробуем и наслаждаемся яблочным вином, прозрачным этим жидким янтарем, добытым садовником в терпении... Мудрым терпением является труд садовника, он посадил дерево, ухаживал за ним, оберегал от вредителей и весенних заморозков, любовался густым цветом, потом срывал осторожно плоды и давил из них сок.
Ибо терпение — сладкое вино, Иванка...
В папке самое первое подшитое письмо — собственно, почтовая открытка — от директора областного архива в Быстричанах Христины Максимовны Деркач, известного в области деятеля Коммунистической партии Западной Украины; Христина Максимовна болела и потому просила прощения за то, что пишет кратко. В то же время не жалела похвал в Иванкин адрес, мол, товарищ Иванка, задумали вы хорошее и нужное дело. Теодор Черемшинский заслуживает того, чтоб потомки знали о нем и помнили, он, может, и не был героем, но был человеком, а это иногда так важно и трудно — быть человеком. Тайна неожиданной его гибели, исчезновения но дает покоя и ей, Христине Максимовне, она рада будет помочь расследованию, несмотря на то что оно неофициальное, чем только сможет. «Я тогда сидела,— пишет она,— в Фор доне, в польской тюрьме около немецкой границы, когда товарищи с воли передали мне весть об исчезновении Адвоката — так мы называли Черемшинского меж собою. Мои физические страдания (ибо администрация фордонской тюрьмы утонченно издевалась над нами) ничего не значили по сравнению со страданиями душевными. Адвокат приходил в мою камеру каждую ночь... приходил, как всегда, собранный, внимательный, вежливый, и по привычке пощипывал короткие усы и потирал ладонью выпуклый лоб.
Я спрашивала его во снах и в бреду, как это случилось, что его нет, что он исчез, и спрашивала, кто посмел покушаться на его жизнь.
А он молчал...
Если бы это случилось в других условиях, когда партия работала нормально (а ведь это происходило после известного решения Исполкома Коминтерна о роспуске Коммунистической партии Польши, а также Коммунистических партий Западной Украины и Западной Белоруссии!), товарищи на свободе попытались бы бросить луч света на причины его гибели, а возможно, разыскали бы также и убийц. Но партия была развязана, как сноп без перевясла,— каждый колосок отдельно, а человек пропал, да еще какой человек... Я знала его лично как секретарь поветового комитета МОПРа в Косоваче, не раз обращалась к нему за помощью.
Он был коммунистом, но об этом мало кто знал, нам надо было иметь легального мудрого и смелого адвоката, который в рамках закона защищал бы политзаключенных во время процессов, защищал интересы их семей, вставал бы на защиту сельской бедноты. Черемшинский, осторожный и мудрый, горел на этой партийной работе и благодаря этому нажил множество врагов... враги точили на него ножи. Вам, Иванна Семеновна, может быть, удастся уточнить, кто именно поднял над ним нож, кто замахнулся.
Как только выздоровею, напишу больше. Привет от меня Якову Розлучу. Поклонитесь старику за то, что живет, что не исчерпываются его стремления творить людям добро, что ищет он для себя и для людей святого дела, что носил смерть Черемшинского, как пулю в сердце, столько долгих лет. Спасибо, что вспомнил обо мне...»
В конце Христина Максимовна сообщала фамилии и адреса людей, которые могли лично знать Черемшинского, и даже приблизительно указала село, в котором он родился.
— Что вы скажете на это, гражданин Аноним? — вслух спросила Иванка в тот дождливый вечер, бросив на стол анонимное письмо, словно бы неизвестный человек, у которого был крючковатый почерк, сидел против нее; она и в самом деле увидела его как наяву... Представляла себе высокого иссушенного старикана с длинными руками, которые он не знал куда девать, руки его все время в движении, они подергиваются, пальцы переплетаются, суставы похрустывают... руки ему хоть завязывай. А седой стриженый ежик на голове старика тоже шевелится, запавшие в ямках глазниц глаза бегают туда-сюда, как мыши у своих нор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102