И произнесла шепотом... но так произнесла, что все за столом услышали:
— За тех... за живых и мертвых, которые на камнях жито сеяли.
За нею покропил вином хлеб и камень молоденький парторг Олесь Мудрик, а за ним — бригадир Колоколов, бухгалтер Снижур, а после все, кто сидел за столами, подходили один за другим, даже те, кто до сих пор дремал, лили капли вина и повторяли:
— За тех... за живых и мертвых, кто сеял на камнях хлеб.
Вуйна Парасолька стояла сбоку, кланялась всем и, словно бы от имени тех живых и мертвых, кто сеял когда-то хлеб на камнях, благодарила:
— Спасибо вам великое и красное.
На февральском солдатском «огоньке» я вспомнил, что когда-то мой батько поливал вином комочек земли, кусок хлеба и камень, прежде чем начать весеннюю пахоту. Так требовал обычай, что пришел из лесу, который зовется стариной.
После войны обычай этот отошел, и казалось, что навеки забылся... Но вот он ожил под руками председательши Юстины, но уже при других, новых условиях, новым наполнившись содержанием.
...Всю темную февральскую ночь весенний дождь смывал снега с Каменного Поля.
8
«...По правде говоря, я не очень верю, что письма Нанашка Якова понадобятся тебе, Юрашку, для книжки про Каменное Поле, но раз уж просишь, то старый Яков через силу берется за перо и, как в той песне поется, «младенца колышет — листок малый пишет». Младенец тут как будто бы и ни к чему, но если поразмыслить, поискать связей да связать ниточки, то выведем из того, что каждый старый человек — а я уже, Юрашку, и старый и давний, как белый свет,— вы нянчивает да покачивает, будто дитя, воспоминания про веселую улицу, по которой, слышь, разгуливал молодым; одни старые старики вынянчивают воспоминания и уносят с собою в могилу, и потом они цветут на могилах червонным цветом, другие оставляют своим внукам богатство и имущество, а третьи оставляют потомкам добро.
Я хотел бы, Юрашку, чтоб среди тех третьих был бы и я, грешный. Между тем написал это слово «грешный», и хочет сразу же зачеркнуть его, ибо смолоду, когда после батьковой смерти унаследовал усадьбу и познал радость господства над нею, я не считал себя грешником; не считал я себя также Иисусом Христом, пророком Магометом или Львом Толстым, от которых будто бы должен был научиться творить добро: моя добродетель была поначалу такой, как майский дождь, это после уже я приспособил к ней идею, будто бы добром можно преобразовать мир. Ты только, братчик мой молоденький, не поднимай Нанашка на смех да не издевайся над его идеями, я в то время не был еще Нанашком, жил себе в забытых богом и людьми горах юный хлоп, глядевший на мир широко раскрытыми глазами, и мир казался ему зеленым и простым; тот хлоп прочитал кое-что бессистемное из философии, что-
то из истории, а что-то на религиозные и политические темы...
А слава, как олень, впереди ловчего бежит.
На второй или на третий день после знаменитой моей победы над Лукином Розлучем в ворота усадьбы постучались три молодых месяца — три серебряных газды: Мирон Гуцуляков, Василь Приймачук, третьим был Илька Качурика сын — Петро. Не знаю, помнишь ли ты, Юрашку, трех этих наших земляков, дай бог не вспоминать о них, но раз уж я вспомнил, так постарайся не потерять их имена, бо пройдут годы, и эти люди будут стрелять в меня и в молоденький колхозный садок, но эти события еще впереди. А ныне я пригожих этих хозяев называю еще серебряными месяцами, еще село снимает перед ними крысани, уважая их за честь да за работу, бо хоть и не были они богачами, однако неплохими хозяевами были, еще село желает им здоровья, чтоб дети у них росли да худоба плодилась...
Три серебряных месяца посадились под хатою, запалили люльки и стали подступать издалека, кругами ходить: что, Якове-соколе, сейчас для гуцула главное — организация, единство, чувство локтя; свой своего должен держаться, себя от чужих защищать, свой своего должен поддерживать, к своему идти, своего спасать. Речи были жаркие, в чем-то моим тайным размышлениям созвучные, я только не понимал, почему серебряные газды ходят возле меня кругом; я их остановил:
«Вашими устами мед-вино пить, а из каждого вашего слова яблонька вырастает... да сдается мне, что завернули вы, серебряные газды, на мое подворье не затем, чтобы сад тут закладывать?»
«Что нет — то нет,— ответил Василько Приймачук.— Речь наша, Якове, это как бы проповедь в церкви перед тем, как пустить между христиан поднос для сбора денег. Надо сперва человека разжалобить и сделать его душу мягкой как воск».
«Да к тому же еще и расщедрить,— блеснул золотым зубом Петро Качурик. Говорят, в молодости был он парень что огонь, девки по нему млели, теперь же огонь прогорел — пепел остался: чуприна и даже брови поседели. Война прокатилась по нему всеми четырьмя колесами.— Ибо есть в нашем селе церковь, есть как будто бы, так говорят, коммунистическая ячейка, есть
корчма Йоськи Срулишина, есть Цаликов склеп — лавка... А вот самого необходимого — читальни, где мы должны научиться объединяться и держаться друг за друга, хотя и немало времени прошло после войны, нету. Не должны ли краснеть от стыда наши лица? Что ж мы, свиньи варшавские, что ли?»
Они, газды мои серебряные, были правы. Читальню в Садовой Поляне закладывали еще в девятисотых годах, еще при Франце-Иосифе, и ютилась она в общественном хлебном амбаре, уцелевшем с прошедшего столетия, прорубили в длинной, похожей на барак постройке окна и двери, выстлали досками сцену, по обе стороны повесили два портрета, Тараса Шевченко и широко известного в то время в наших краях радикала Михаила Драгоманова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102