Докия еще не знала, да и никто из тех, кто был в ту субботу в колхозной конторе, не мог знать, что не позднее чем послезавтра лейтенант Иванка Жолудь разыщет украденные деньги и арестует преступников — братьев Митра и Ивана Штыргачишиных, живших по соседству с Шинкарук. Называли их Штырчака- ми, то есть олухами, что в поисках длинного рубля рубили лес в Грузии, рубили лес в Латвии, дорубывали не догоревшие во время пожаров подмосковные леса, аппетит на дармовщинку выработался у вечных скитальцев не отныне, хитрости им тоже было не занимать. Свою операцию они построили просто и, как им показалось, ужас как гениально: вечером подожгли собственный хлев, на пожар сбежались соседи, ясно, что прибежала сюда с ведром и Докия Шинкарук, на что и рассчитывали Штырчаки. Пока люди гасили хлев, Митро тем временем выкрал из Докийкиной хаты ключи вместе с печаткой для сургуча, для самой же «операции» нужно было каких-нибудь пятнадцать минут. Соседи не успели еще разойтись по хатам, как лихое дело было сделано: деньги украдены, касса закрыта и опечатана, а ключи положены назад в Докиину сумочку — все шито-крыто. Но, повторяю, никто еще не знает этой криминальной развязки, Иванна выведет воров на чистую воду лишь послезавтра... Послезавтра Докия распрямится, словно бы сбросив с плеч каменную глыбу, и расцелует Иванку, а сегодня ее поразило и сбило с ног, что этот лысый мужчина из районной прокуратуры запросто назвал ее преступницей и что честь ее не защищают ни Юстина Николаевна, ни бухгалтер Снижур, как будто они, а вслед за ними и вся Садовая
Поляна не знают и не могут засвидетельствовать, что на протяжении всей десятилетней кассирской службы к ее рукам не прилипло ни единого чужого рубля. Людское предательство так больно поразило ее, что дивчина враз поникла и почернела лицом; время густело, как смола. Ее переживания, однако, к делу не подошьешь, а Беленький знал свою работу круто: под вечер он предъявил ей ордер на обыск. Докия и не взглянула на бумажку, она уже на жалела себя, не заботилась о своей чести; теперь, правду сказать, ничего и не стоили полторы тысячи украденных денег, она могла бы их заплатить или же отработать. Докию жгло молчаливое людское предательство...
— Ну, так идемте,— сказала она слишком уж спокойно следователю Беленькому.— Может, именно у меня дома найдете пропажу. Может, как раз... Прокурор и вы с ним лучше знаете...
Она первой вышла из конторы, за нею семенил Беленький, а уже вслед за ним шли Иванка Жолудь, участковый инспектор Степан Гаврилко и двое понятых. Дома Докия примостилась за столом в углу, над нею, на стене висела овальная, как медальон, фотография ее матери Оксени; мать Оксеня на фотографии еще совсем молоденькая, намного моложе Докии, ожерелье из серебряных дукатов туго обнимает ее высокую розовую шею, вся фотография была розовая, разукрашенная, такие когда-то делали в райцентре, но и сквозь розовую краску Иванка Жолудь заметила в глазах До- кииной матери испуганное удивление... Оксеня то пугливо, то доверчиво поглядывала из овальной рамки, из своего раскрашенного мира, на людей в милицейских мундирах, на лысого присадистого человека, который почему-то зовется Беленьким, и словно бы спрашивала своими продолговатыми и чистыми глазами: «Что вам, люди добрые и уважаемые, надо в моей хате?»
Докия Шинкарук была похожа на мать: такие же у нее узкие вразлет брови и такие же чистые, словно бы дождем умытые, глаза (тот первый, кто полюбил ее, нашептывал: «Чудо мое, Докия, у тебя золотые очи!»), и белый лоб, и даже родинка на левой щеке, как у матери... Только у матери щеки розовые, а у дочери сейчас посеревшие, и еще у матери, Оксени, губы полные, свежие, а у дочери прикушенные — казалось, она затаила, закусила губами стон.
Искал колхозные деньги в Докийкиной хате, согласно прокурорскому ордеру, сам Беленький, и надо признать, что делал он это профессионально и вдохновенно. Начал с посудного шкафа, не миновал ни единого закутка, заглядывал, как сорока в кость, в печь, в каждый горшок, ощупывал матрасы, выворачивал карманы, повыбрасывал из резного старинного сундука женское белье. Беленький был старым человеком, пора ему было собираться на пенсию, он постоянно помнил об этом и стремился отдалить от себя пенсию старанием. Это был не просто обыск, а целый разгром, взрыв служебного рвения, не хватало лишь, чтобы Беленький принялся вспарывать подушки. Изредка он оглядывался на Иванку, и тогда дивчина читала на его круглом раскрасневшемся лице довольство собою, и вместе с тем он не скрывал издевательского превосходства над нею, зеленой девчушкой, неизвестно зачем пришедшей работать в милицию. Когда же Беленький переходил от шкафа к кровати или же от кровати к сундуку, он целил глазом, липким и колючим, в Докию и держал ее под обстрелом своих глаз чуть ли не целую вечность, словно бы хотел дождаться, что она выдаст себя лицом, каким- то неосторожным движением, порывом; он числился в районе неплохим психологом и физиономистом, на его счету было не одно раскрытое преступление, в данном случае ему тоже, возможно, повезло бы на истинных преступников, если бы не приближающаяся пенсия.
Докия словно бы не замечала Беленького, его взгляд для нее ничего не значил, она никла в собственной хате сжавшаяся, чужая, равнодушная, лишь когда Беленький вынул их шкафа почерневшую от времени инкрустированную шкатулку и принялся открывать ее, Докия вскочила со стула.
— Не смейте! — крикнула.— Не смейте своими... своими пальцами! — задохнулась и проглотила слово «грязными», как колотый камень. Собственно, она не произнесла это слово, но все в хате услышали его, Беленький, вероятно, тоже услышал, ибо покраснел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102