Твои глаза горели на исхудавшем лице. А когда я тебе вернул пропуск и кивнул, тогда наша дружба победила многое, очень многое… Победила навсегда.
В сожженном цеху мы в кровь обдирали руки о ржавое листовое железо, ты помнишь те дни, Гартман, старый дружище? А то серое ноябрьское утро, когда я «дошел»: обессиленный голодом, в озлоблении швырнул в угол молоток, еще минута, и я ушел бы из цеха навсегда. Разве не мало людей поглотил тогда черный рынок, спекуляция, уголовщина? Тогда ты достал свою сумку. Две морковки были в сумке – твой «рацион» на весь день. Ты положил их на лист железа и подтолкнул ко мне. Я руку твою помню, Гартман!.. А помнишь ли маленькую комнатку на Меллендорфштрассе в районе Лихтенберга. Электрический свет исчезал тогда часто и надолго. Печь беспрестанно гасла, иногда ее нечем было разжечь… Мы зажигали старую керосиновую лампу, и в ее свете твое дыхание клубилось в холодном воздухе комнаты. В то время мы еще копались на пустовавших полях. Лопатами, что постоянно гнулись. Черные тени легли под твоими глазами. Но глаза твои горели прежним огнем. Глаза твои были самой живой, самой убеждающей демонстрацией, наглядным пособием, что ли, к твоим лекциям, трезвым, но устремленным к звездам лекциям. Всегда на твоем столе лежали брошюры, карандаши и блокноты, а стол был стар и хром, и крышка его была когда-то кем-то до нас изрублена.
Помнишь, дружище, как в комнату вошла Эдит?… Два кусочка хлеба с повидлом она несла на тарелке. Манфреду тогда было только несколько недель… Ты взглянул на кричащий, плачущий сверток в углу и положил назад свой кусок хлеба. А я уже съел свой чуть не весь… Весь вечер я не мог смотреть тебе в глаза. В те дни я и стал коммунистом…»
– Не пора ли, сэр?
Хансен сделал нетерпеливый жест рукой.
– Сейчас, сейчас…
Маска
По ту сторону окна-зеркала Гартман поднял голову. Его взгляд привлекла маска для плавания, лежащая на столе. Он уже зная, что это было «убедительное вещественное доказательство» его «диверсионной деятельности».
«Манфред, – подумал Гартман, – долго придется тебе ожидать обещанного подарка».
А мысли Хансена были все еще далеко. Перед его глазами кладбище в тот день, когда они похоронили Эдит. У могилы собрались товарищи, друзья. Потом все ушли. Остались только трое: Гартман, Манфред и он. Манфреду было тогда уже десять лет. Тяжело было смотреть на мальчика. Гартман обнял его за плечи и повел между могилами к выходу. Он помог им перенести это тяжкое горе…
Техник вновь потерял терпение. Он кашлянул. Хансен быстро повернулся. Казалось, он был полон энергии: больше оттягивать нельзя.
– Начинаем! – сказал Хансен и вошел в комнату, где сидел Гартман.
Техник нажал на клавишу, и кассеты магнитофона пришли в движение.
Гартман вскочил со стула, когда увидел Хансена. Он посмотрел на него так, будто увидел привидение. Его лицо стало беспомощным. Затем он понял, в чем дело, и тяжело опустился на стул.
Хансен перелистал бумаги, лежащие на столе, и стал задавать вопросы холодным, ровным голосом. На большинство вопросов Гартман вообще не отвечал, на некоторые только отрицательно качал головой. И тогда Хансен укоризненно заговорил:
– Возьмите себя в руки, господин Гартман. И оставим чувства для лучших времен, если вам вообще можно надеяться на эти лучшие времена… Вы, вероятно, узнаете меня, господин Гартман?
Гартман устало наклонил голову.
– Вспоминаю… Вы тогда выдавали себя за коммуниста… Но были только предателем. Сейчас это для меня ясно…
Голос его прозвучал враждебно. Но это был такой знакомый голос. Голос старого друга. Хансен на мгновение закрыл глаза. Потом сказал холодно и совершенно безучастно:
– Отвечайте на мои вопросы. Больше ничего. Кто послал вас в Нюрнберг?
Гартман ответил коротко:
– Об этом меня уже спрашивал ваш предшественник. Это все сплошное безобразие. Я рабочий и говорил с рабочими. Это все. Для этого меня не нужно было кому-то посылать.
– Все? – Лицо Хансена было совершенно холодно. Он наконец-то полностью взял себя в руки.
– Вы были посланы, Гартман. Не забывайте, мы напрактикованы в этих делах. Почему вы не хотите признать хотя бы того, что являетесь орудием, только орудием? Инструментом…

– Если в этой комнате и находится какой-либо инструмент, то только вы, господин следователь!
Хансен прищурил глаза.
– Это наглость, господин Гартман. Не забывайте, что вы арестованы военной полицией. Ваше положение кажется мне прескверным…
– А вот мне кажется, что ваше положение хуже, господин следователь!
Неплохо парировал старый приятель! Внутренне Хансен даже улыбнулся.
– Гартман, ведь вы интеллигентный человек. Вы сможете сделать у нас отличную карьеру. И единственное, чего мы от вас хотим: учтите свои шансы. Разве мы требуем очень многого?
Гартман улыбнулся плотно сжатым ртом.
– Благодарю вас… Конечно, я был в свое время дураком, посчитав вас коммунистом. Но я не полный идиот. Думаю, такой ответ вас вполне устраивает.
– Но это просто нелепо! – Голос Хансена зазвучал дружелюбно. – Идиот или не идиот, этим мы сейчас не занимаемся, Гартман! На Западе лучше дело обстоит с идеями, на Западе лучшие перспективы, уж это слово вы хорошо понимаете. Но, видно, нужно время, чтобы все это поняли.
Хансен замолчал, а Гартман сказал, наклонив голову чуть набок:
– Парень, парень! Ты еще хотел когда-то переделать весь мир!..
Хансен вскочил на ноги, будто возмущенный этим ответом.
– Бросьте ваши шуточки! Извольте точно отвечать на мои вопросы. Вы сами препятствуете тому, чтобы с вами говорили человеческим языком. Хорошо, у нас есть и другие возможности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37