– Только хладнокровие, – думал он, – только спокойствие! Что это все означает? Испытание? Подозрение? Или провокация?» За все три года опасность ни разу так не была близка. Взглянул на руки: жилки на руках набухли. Это состояние продолжалось какую-то долю секунды. Почувствовал твердый взгляд Коллинза.
– Вильгельм Гартман… Знал когда-то такого, и даже хорошо, хорошо знал…
Коллинз шуршал листками телеграмм, что-то разыскивая.
– Прибыл он из Берлина и выступал со всяким политическим вздором перед рабочими. – Коллинз вдруг утратил бюрократический тон. Да какие основания у него не доверять Хансену? Потом вспомнил разговор с полковником Рокком и его предупреждение: «В нашем деле подозрительны все. Это основное правило…» У него было неприятное чувство, когда он читал эту телеграмму из Франкфурта… И страх. Хансен смотрел на него испытующе.
– Так в чем дело? Я-то тут при чем?
Коллинз сделал над собой усилие и продолжал бесстрастно:
– Этот Гартман арестован. Сейчас им занимается Шукк. Пока никаких результатов. Главное управление отдало распоряжение, чтобы вы, Хансен, занялись им лично.
Хансен молчал. В глазах у Коллинза ирония.
– Они, видите ли, чего-то там ждут от всего этого.
Хансен ответил равнодушно:
– Пусть думают что хотят. – Ему ужасно захотелось окончить этот разговор. И выйти на воздух. И побыть одному.
– Выезжайте сейчас же в Нюрнберг, – сухо сказал Коллинз. – Сейчас же… И займитесь этим человеком.
Дичь и охотник
Хансен оглядел комнату. Здесь обычно допрашивали сотрудники военной полиции. По пути в Нюрнберг Хансен многое обдумал и сейчас великолепно понимал, что встреча с Вильгельмом Гартманом будет самым тяжелым испытанием в его жизни. Ему было ясно, что те допросы, которые предварительно вел Шукк, не что иное, как фарс. На самом деле их интересовал он, Хансен. И полковник Рокк и другие офицеры из главного управления привыкли подозревать всех, его же «преданность» они вообще ни в грош не ставили. За прошедшее время – почти три года – Хансену не всегда удавалось так все организовать, чтобы частые провалы агентов объяснялись вполне естественными причинами. Иногда устраивались извне несчастные случаи. Два или три раза Хансену лишь с большим трудом удавалось убедить майора, что осечка вызвана ошибками самого агента. Коллинз и сам размышлял перед каждой очередной поездкой в главное управление, а таких поездок было немало. Правда, это объяснялось не только его стремлением проникнуть в суть происшедших событий. Дело обстояло проще. Майор очень хотел быть на хорошем счету у генерала. К тому же ему действительно очень хотелось, чтобы его работа была замечена наверху. И в первом и во втором Хансен был абсолютно уверен. Он знал также: Коллинз сочтет совершенно невероятным, что его лучший человек, которого он сам выбрал и обучил, окажется в чем-то ему неверным. Полковника Рокка обмануть будет намного труднее, это было ясно. И так же ясно было и то, что отношения между главным управлением и Вюрцбургом резко обострились за последние недели.
Инстинктом охотника, ставшего на этот раз дичью, угадывал Хансен – тут-то и лежит главная опасность. Возможно, даже очень правдоподобно, что полковник Рокк вовсе и не подозревает самого Хансена, а имеет в виду весь Вюрцбургский центр в целом.
Как следовало из телеграммы, полковник Рокк, арестовав коммуниста Гартмана и узнав, что тот знаком с Хансеном, использует подвернувшуюся возможность, чтобы испробовать свои психологические тесты. Это было естественно, это вытекало из всех воззрений полковника на подобные дела. Таков был враг Хансена, его поле битвы, его силы.
…Хансен осмотрел стол. Четыре мощные лампы перед столом направлены на то место, которое через несколько минут займет Гартман. Тут же на столе имущество Гартмана, отобранное при аресте: наручные часы, связка ключей, обручальное кольцо, бумажник, разные бумаги, маска с длинной трубкой. Детская игрушка… И это было все. Хансен поставил на стол один из двух микрофонов и просчитал:
– Один… два… три… четыре… пять…
В динамике раздалось:
– Благодарю вас, сэр. Все о’кэй.
Хорошо… С этим покончено… Он готов. Хансен бросил взгляд на часы – время его не интересовало, он даже не запомнил, который был час, – и вышел в соседнюю комнату, где военный техник возился с магнитофоном.
На стене комнаты, где должен был происходить допрос, было укреплено огромное квадратное зеркало. Отсюда это зеркало выглядело как чистое и прозрачное окно. И тот, кто подвергался допросу, и тот, кто вел допрос, будут отсюда видны как на ладони. У этого окна остановился Хансен. Техник повернулся к нему.
– Как, сэр, приказать, чтобы ввели его?
Хансен кивнул. Солдат нажал на клавишу. Через минуту в дверях показался военный полицейский в каске и рядом с ним Гартман. Полицейский указал на стул перед письменным столом, а сам застыл у двери.
Гартман огляделся и сел на стул. Он выглядел очень усталым и постаревшим. Много старше, чем Хансен его помнил. Он почувствовал, как забилось у него сердце. Впервые в жизни… Прислонил лоб к окну и так стоял, ощущая холод зеркального стекла.
Техник поднял голову.
– Готово, сэр?
Хансен, не оборачиваясь, ответил:
– Дайте ему еще пару минут.
Техник откинулся в кресле, достал сигарету. Хансен все смотрел и смотрел через окно.
«…Гартман… Вильгельм Гартман… Помнишь ли ты, как мы вдвоем погибали там, в Сталинградском котле. Два несчастных пехотинца «преславной шестой армии». Помнишь, нас назначили в дозор, и ты протянул мне листок бумаги. Пропуск в жизнь… Ты только посмотрел на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37