И протянул мне руку.
Ладонь была холодной, словно мальчик несколько минут подержал ее на
льду. С замиранием сердца я осознал, рядом со мной и впрямь -- знающий
Слово! А вот сталь -- теплая, согретая рукой. Не зря говорят -- Слово
лишь живое морозит.
-- Осторожно, острый! -- запоздало предупредил Марк.
Зализывая палец, я ощупал нож другой рукой. Короткий и узкий
обоюдоострый кинжал. Рукоять из кости, резная. Видимо, хорошая сталь --
раз пацан не сломал острие и не зазубрил кромку лезвия, неумело
ковыряясь в замке.
-- Годится, -- сказал я. -- Дай-ка...
Конечно, он не дал. Конечно, я на это и не рассчитывал. Еще секунду я
держал лезвие, потом оно исчезло. Растворилось под пальцами, и я схватил
воздух.
-- Тебе все равно предстоит мне довериться, -- предупредил я.
-- Тогда объясните.
Выхода не было.
-- Слушай, повторять не буду. Нас поведут на канате...
Минут через десять я ему все втолковал, не забыв несколько раз
напомнить, что нож все-таки придется мне дать. Мальчишка молчал, но у
меня сложилось ощущение, что он согласен.
-- Значит -- поладили? -- спросил я для верности.
-- Да.
Правильно. Куда же ему деваться? Не дурак, понимает, что в лабиринтах
старых шахт, куда напиханы тысячи каторжников, ничего хорошего ему не
светит.
-- Утром держись рядом. Выведут, будут на канате строить -- станешь
за мной. Как придет время, я тебе дам знать.
-- Нельзя мне на Острова... -- прошептал мальчик.
-- Верно, нельзя.
-- Вы не понимаете. Мне с корабля сходить нельзя.
-- Почему?
-- Я... случайно на этап попал.
Вот оно! Старая песня. Все мы тут невинные, верные сыны Искупителя,
несчастные братья Сестры. А вокруг нас -- злодеи, душегубцы...
-- Меня должны были казнить.
Такого я никак не ожидал. Говорил пацан с убежденностью, и
сомневаться не приходилось. Только вешают-то не зря, судьи может и
сволочи, но они лучше душегуба на каторгу упекут, в рудниках ковыряться,
чем без толку веревку потратят.
Если крайностей не брать, то казнят лишь таких злодеев, которых все
равно попутчики-каторжники на части разорвут. Ну, если кто убьет
женщину, что ребенка носит -- это понятно, это сама Сестра завещала,
когда ее на костер вели. Сонного или беспомощного убить -- тоже грех
смертный. Если жертвам обычным счет за двенадцать перевалит -- и тут
дело ясное, Искупитель же сказал -- "даже дюжину кто положит, все равно
передо мной чист, если чистосердечно раскается", а про вторую дюжину
промолчал. Можно, конечно, и перед Домом провиниться -- только какую
крайность измыслить мальчишке, чтобы Дом рассердить?
На всякий случай я от Марка отодвинулся. Если у паренька с головой не
в порядке, то придется стеречься. Ему миг нужен, чтобы Словом в Холод
потянуться и нож достать. А что я против стали -- в темноте, когда
своего носа не видишь?
-- Не бойтесь, -- сказал мальчишка, и я от такой наглости дернулся.
Но смолчал -- что поделать, и впрямь ведь боюсь. Хоть чуть-чуть бы
света, хоть щелочку в палубе, лампадку на другом конце трюма -- ко всему
привычен, по саксонским подземельям ползал, в курганах киргизских
копался, китайские дворцы ночами обчищал -- когда одна смальта фосфорная
с потолка светила... Но нет ничего -- и сиди, жди, не вонзится ли в бок
кинжал.
-- И за какие же такие дела тебя вешать должны?
-- Мое дело.
-- Это верно. Только чего теперь боишься? Приговор получил, в корабль
сел, до Островов почти доплыли. Чуешь, как волны бьют? Это уже
прибрежная качка, лоцман неопытный, боится ночью в бухту входить.
-- Если они поймут... там...
-- И что? Клипер вдогонку за тобой снарядят? Велика птица! Пошлют с
оказией приказ повесить на месте, или обратно отправить.
-- Может и клипер, может и планёр.
Ну-ну. Со всяким бывает. Помню одного типчика, тот девицу соблазнил,
так в камере трясся -- "повесят меня, повесят"... А получил плетей, да и
поплелся домой.
-- Ложись-ка спать, -- велел я, будто Марк сам на разговор напросился
и с койки слез. -- Завтра силы понадобятся. Учти -- хитрость хитростью,
а если бегать не умеешь -- конец.
Подсадил я мальчишку обратно на койку, цепь громко забренчала, и уж
теперь точно не один каторжник проснулся. Заворочались, закашляли,
закряхтели, кто-то сонно выругался. А я прилег, между делом щепкой своей
верной замок закрыл, и задумался.
Великое дело -- Слово знать. Не раз я таких видал, только обычно
поверх голов. На войне, когда по молодости в армию затесался. Или из
темного угла в чужом доме, молясь Сестре, чтобы прошел мимо хозяин, не
вынуждал грехи множить.
А вот так, рядом, за руку держа, когда Слово шепчут и в Холод лезут
-- никогда. Был, правда, Гомес Тихой, лихим делом промышлявший, но не
зверствовавший. И пили вместе, и гулянки устраивали. А потом нашли его в
переулке, так изрезанного и исколотого, что всякому стало ясно -- Слово
пытали. На лице у Гомеса улыбка застыла, страшная, злая. Видно, все
вытерпел, а Слово не открыл...
Но мальчишке-то, мальчишке откуда знать? Отец подарил? Тогда точно --
из аристократов. Ах Шутник, ко мне приглядывался, на Плешивого
посматривал, а кто Слово скрывает -- не понял. Значит, такой твой
фарт...
Накормили нас торопливо и откровенной дрянью. Осмелели морячки, бунта
больше не боятся. Шутник сам принес котел с клейкой кашей, даже не
сдобренной рыбой, и миски. Стоял у дверей, поглядывал, как каторжники,
морщась, набивают животы, плеточку баюкал. Корабль слегка покачивало на
волнах, но лениво -- даже те, кто маялся морской болезнью, повеселели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18