Этот нимб выглядел очень забавно. Если категорически отвергнуть дело, которое для Центра представляет исключительную важность, как там прореагируют? Сведет ли это на нет мою роль в «холодной войне»? А если дать уклончивый ответ? «Сделаю, что смогу». И не делать ничего, предоставив все течению времени… Нет, так будет еще хуже. К тому же придется расписаться в собственной беспринципности. Этого я не хотел. Оставалось только «да» или «нет».
Что, если я отвечу «да»? Тогда все сложности устранятся. Я смогу осуществить свои планы. Ведь пребывание в Стокгольме – всего лишь переходный период. А потом – Средиземноморье…
Мое решение – той осенью в Хельсинки я стал шпионом против собственной страны – как-то не воспринималось всерьез, пока я находился на вилле за городом.
В той обстановке, рядом с Петром, ледяное дуновение «холодной войны» казалось слишком очевидным. К тому же я не страдал недостатком амбиций, связанных с моим взглядом на мировые проблемы. Даже в самолете по пути домой у меня еще не проснулось то, что называется национальным самосознанием. Но в Стокгольме, когда я вновь очутился в привычной, родной обстановке, сомнения начали преследовать меня как непрекращающийся кошмар.
«Но в случае, если бы грянула война между нашими странами – что тогда?» Так ставился вопрос. В это я, конечно, ни на мгновение не верил и не верю теперь. Полагаю, уж если и могли возникнуть какие-то военные осложнения, то только лично из-за меня. А этот аспект может быть интересен для кого угодно, но не для специалистов, которые уже о нем знают. И если быть полностью справедливым, то знают даже слишком много, что не так уж странно, как может показаться.
Случилось так, что, когда все уже осталось позади и мое разоблачение стало фактом, ведущие следователи вынуждены были вновь вернуться к определенным деталям, хотя предыдущее расследование показало, что они не были выданы мною. Повтор дознания назначили не по инициативе следователей. Они были достаточно опытными и проницательными, чтобы не иметь необходимости в доследовании. Просто силы, стоявшие за ними, оказали давление, потому что не желали верить полученным результатам. Может, это был главный обвинитель (которого, к слову сказать, я ни разу не видел за весь период допросов, длившийся целый год, и это никогда не перестанет удивлять меня). Возможно, давили военные власти. Но, скорее всего, американцы – им было за что мстить мне… Случалось, что я терял силы и терпение. «Какое теперь имеет значение – двойное, тройное или пятикратное пожизненное заключение?» – задавался я немым вопросом и преднамеренно шел на уступки. Помню, следователи в этих случаях озабоченно переглядывались и качали головами…
Первое время после возвращения в Хельсинки я смотрел на себя, как на шпиона интернационального масштаба, имеющего четко определенный мотив действий. Но однажды мне пришлось опоздать на заседание руководства ВВС. Открыв дверь, я извинился и вошел, на что председатель приветливо помахал рукой и предложил свободное место.
Не знаю, что со мной случилось, но я в буквальном смысле слова остолбенел. Стоял и смотрел на присутствующих, ничего не подозревающих и ни о чем не ведающих, и вдруг подумал: «А ведь среди вас появился предатель». Эта мысль пронзила меня с ужасающей силой, я словно увял и уменьшился в росте, и оставался тихим и отсутствующим во все время заседания. Но никто не обратил на это внимания, поскольку я был там весьма незначительной персоной.
Слово «предатель» вскоре засело в моем сознании и постепенно превратилось в кошмар, с которым я не мог бороться. Оно жило, ворочалось в мозгу, как червь, я начал смотреть на самого себя с отвращением. В конце концов, один сослуживец по командной экспедиции посмотрел как-то на меня удивленно и спросил: «Черт побери, что это ты такой мрачный? Может, протокольные мероприятия отнимают много сил?» Он засмеялся. Но мне стало не до смеха: это был сигнал взять себя в руки!
Человек обладает удивительным умением приспосабливаться. Можно сказать, что и я приспособился к неизбежной ситуации. Неизбежной, поскольку зашел слишком далеко и не видел никакого пути назад. Неизбежной, потому что мое упрямство не позволяло поставить крест и выйти из игры.
Огромным напряжением сил я вернул себе равновесие. Инстинкт самосохранения победил. Неприятное чувство исчезло. Но прежнего состояния легкости уже не ощущалось. Я чувствовал себя одиноким и изолированным от общества. Не было больше единения, солидарности с коллегами, друзьями и знакомыми, хотя все они вели себя по-прежнему. Мысль, что мое будущее возможно лишь за пределами Швеции, росла и росла, все больше превращаясь в своеобразную идею фикс. И когда однажды я снова покинул Швецию, то думал, что уже не вернусь назад…
Почему же СЭПО не находило улик? Как можно было работать годами в Стокгольме, где оно буквально охотилось за Веннерстремом – и не дать, не оставить после себя хоть каких-то улик? Многие впоследствии недоумевали и удивлялись. Но ответ напрашивается простой: все протекало слишком ординарно! Не было ничего, что напоминало бы драматические особенности других столиц: Москвы, Вашингтона, Берлина. Иными словами, в работе офицера экспедиции нелегальная деятельность полностью переплеталась с легальной. И ни разу не было никаких отклонений.
Примечательно, что в то же самое время активно действовал русский полковник Олег Пеньковский – агент ЦРУ, разоблаченный в конце 1962 года. С точки зрения Веннерстрема было ужасно, что существовал такой человек. Он служил в Центре, в Москве – в самом сердце советской разведки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92