В Москве, естественно, задались вопросом: почему? Чтобы разрешить базирование или промежуточную посадку американских бомбардировщиков? Чтобы эти самолеты с удлиненных ВПП могли взлетать с полной нагрузкой?
Не так уж невероятно, что Москва заинтересовалась докладом Рубаченкова. Разным представителям за рубежом рассылались запросы с просьбой уточнить детали.
Не знаю, насколько это было важно для Москвы, но для Рубаченкова, несомненно, важно. Он хотел показать, на что годится, и надоедал мне по любому поводу. Его интересовало все: планируемая длина, грузоподъемность, точное местоположение. Но ответов он не получал.
– Поскольку вы так чертовски таинственны, я вынужден думать, что есть что-то подозрительное, – резюмировал он как-то.
– Ничего подозрительного. Всего лишь пример слишком тщательного засекречивания. Никаких аэродромов, кроме предназначенных для базирования шведских самолетов.
В отношении моего повторного отъезда в Москву вначале все казалось ясным. Как со шведской, так и с русской стороны. Но затем русские по какой-то причине изменили позицию. Все застопорилось. У наших возникли сомнения: не мои ли оживленные контакты с американцами насторожили русских?
Если бы мадам Коллонтай была на месте, она бы легко все уладила. Но ее не было. Оставался только Рубаченков: какая-никакая, а все-таки поддержка. Способом, который казался мне дипломатичным и хитроумным, я дал ему понять, что готов к торгу информацией. Это случилось на званом вечере.
Вначале мы поговорили о проблеме получения визы и моего размещения в Москве. Иван обещал содействие. Затем повисла пауза… Он зажег одну из своих вечных папирос и смотрел прямо перед собой. Я видел его суровый профиль:
– Насчет взлетно-посадочной полосы… Мне нужно что-то для доклада домой!
Я не мог не рассмеяться.
– Ах, да! Услуга за услугу. Привычная песня, – съязвил я. Он перебросил папиросу в другой угол рта. И озабоченно посмотрел теперь уже в совершенно ином направлении.
– Логично поставить вопрос по-другому, – отрубил он. – Сколько может стоить для тебя эта проклятая ВПП? Две тысячи?
Я не был особенно удивлен, зная, что другим тоже делались подобные предложения. Следовало бы отнестись к этому спокойно и не отвечать вообще. Но моя авиационная карьера полетела к черту, и я был в депрессии, поэтому плохое настроение подхлестнуло мою реакцию. Я разозлился, что он выбрал жертвой подкупа именно меня. И, черт подери, выпалил не думая:
– Да-а-а? А почему бы, например, не пять?
Он по-прежнему смотрел в сторону, не видя выражения моего лица. Ответ последовал немедленно:
– Я должен запросить Центр.
– Незачем! Это было лишь… Именно здесь нас прервали.
Только на следующий день я припомнил, что сказал Рубаченков. Центр! Какое-то служебное обозначение. Но прошло значительное время, прежде чем мне стало ясно, что это такое.
Неожиданно быстро вопрос о моем отъезде в Москву разрешился. Произошло ли это благодаря вмешательству Рубаченкова? Не знаю. Нашему разговору на званом вечере я не придал значения. Он был вскоре забыт, так как подготовка к новой службе отнимала почти все мое время.
Теперь я держался подальше от дипломатических знакомств, но однажды все же вновь попал на званый вечер. Рубаченков был там. Мы столкнулись с ним в гардеробе, когда он уже собирался уходить.
– Все о'кей! – бросил Иван (явный результат работы с английским языком).
Я кивнул, полагая, что речь идет о моем размещении в Москве.
Но он-то имел в виду совсем иное…
Никак, ни в каком виде я не мог и не хотел признать неизбежность своего пагубного шага. Я пытался оправдать происшедшее, может, больше для того, чтобы умиротворить свою совесть. Искал логическую связь между этим «инцидентом» и тем, что случилось значительно позднее, когда моя позиция по отношению к великим державам и «холодной войне» радикально изменилась. Только теперь, имея возможность из объективного далека оценить свое прошлое, я вижу и признаю эту суровую правду. Нет никакой связи. Нет никаких смягчающих обстоятельств.
…Прошло некоторое время, и я встретил Рубаченкова снова. На этот раз он был столь любезен, что предложил подвезти домой. Я еще не знал, насколько расчетливой была его любезность. Мы беседовали о Москве, ведь оставались считанные дни до моего отъезда.
– Кое-кто в Москве хотел бы встретиться с вами, – сообщил он. – Вы знаете этого человека с давних пор.
– Ах, так! Кто же он?
– Ну, он не хотел бы открывать имя. Вам известно, что обстановка в Москве несколько иная, чем здесь.
Это мне было хорошо известно.
– Предлагает встретиться в воскресенье, у памятника Пушкину, рядом со зданием редакции «Известий». Позже он уточнит дату.
Мы подъехали к моему дому на Лидинген. Я вышел и поблагодарил за поездку.
– А тут вот небольшой привет от этого московского знакомого!
Он сунул мне в руки компактный «привет», упакованный в оберточную бумагу, и исчез. Стартовал если не рывком, то близко к этому.
Я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Депрессия, теперь уже черной волной, снова нахлынула в сердце, и в тот момент все, что могло произойти, сделалось мне безразличным. Я сунул пакет в карман и, забыв обо всем, словно провалился в небытие. Дома, наткнувшись, бессознательно швырнул его на письменный стол и погрузился в мрачное раздумье.
Очнувшись через некоторое время, я взял пакет и равнодушно взвесил его в руках. Чувствовалось что-то мягкое. И вдруг, словно молнией, меня поразило «о'кей» Рубаченкова на том званом вечере. Разорвав бумагу, я долго смотрел на… пачку стокроновых купюр. Сверху лежала пометка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92