Их нижние ветки сгнили и отмерли из-за недостатка света, и от мертвой древесины исходил скверный запах, точно от мокрой бумаги. Находить сухое дерево для костра становилось все труднее, и Майкл с Котт нередко крепко обнимали друг друга в бесконечном мраке ночи, а лошади беспокойно переминались с ноги на ногу рядом с ними.
Нелегко было и определять верное направление. Хотя Котт на прямой вопрос и указывала примерно, куда им следует идти, Майкл считал необходимым сверяться с солнцем и звездами в тех редких случаях, когда их удавалось увидеть, так как его угнетал страх, что иначе они начнут кружить и кружить, пока не сложат свои кости на гниющих листьях. Он Ульфбертом метил деревья в отчаянной попытке придерживаться прямой линии, но его не оставляло чувство, что это лишнее, что они следуют маршруту, который был намечен для них давным-давно.
Один раз он решил залезть на дерево, чтобы увидеть солнце, и вскарабкался на сотню футов по стволу старого лесного великана, цепляясь за гнилую кору, так что под ногтями у него набились черные вонючие волокна. Он уловил слабый намек на солнечный свет и понял, что где-то там вверху мир продолжает жить своей жизнью. Заря разгорается каждое утро, и восходит луна. Но верхние ветки были слишком ненадежны. Они не выдержали бы его веса, и ему пришлось спуститься, а разные личинки и клещи с дерева обсыпали его одежду и впивались в кожу под волосами.
В седельных сумках у них было достаточно вяленого мяса и кореньев. На несколько недель. И к лучшему — лес тут казался безжизненным. Угрюмость утра не скрашивала ни единая птичья трель, и ни разу не видели они следов дичи. Казалось, бесчисленные деревья выпивали всю животворную силу земли, не оставляя места ни для кого и ни для чего другого. Как-то вечером, когда они, дрожа, жались у костерка, еле тлевшего у самых их ног, Майкл сказал это Котт.
Она кивнула.
— Разве ты не чувствуешь ее?
— Чего?
— Здешней мощи. Ею даже воздух пропитан. Деревья — ее часть и питаются ею, но только они, если не считать зверей Всадника. Тут все прогнило от магии, Майкл. Как застойный пруд.
Беда была и с водой. В лесу попадались ручьи — узкие, еле пробивающиеся среди корней, полные ила. Вода в них была темной, точно портер. Они все-таки пили ее, но через две недели Майклу стало плохо. Он почти ничего не помнил — только удар о землю, когда он соскользнул со спины Мечты, да лицо Котт, склоненное над ним бесконечное время, пока его рвало и он обливался потом. Затем все провалилось в пустоту, его сознание потеряло всякую связь с телом. Его били судороги, рассказывала ему Котт позднее: вот почему у него прокушен язык, а заживавшая рана в бедре вдруг снова раскрылась, словно лопнула кожура подгнившего плода.
Продолжалось так два дня, а вечером второго он очнулся и ощутил собственную вонь и вкус крови и рвоты во рту. Котт сидела рядом, как красноглазый призрак. А вокруг вздымались деревья, огромные и безмолвные, как всегда, и дыхание леса казалось омерзительнее его собственного смрада.
После этого они начали кипятить воду. Впрочем, Котт словно бы ее не опасалась и пила мелкими экономными глоточками. Но кишечник Майкла оставался расстроенным, а раскрывшаяся рана и стертые в кровь ягодицы превращали верховую езду в непрерывную пытку. Он пил отвар из лошадиного ячменя, и это немного помогло, но и лошади уже исхудали из-за постоянного голода. Скудный подлесок их не соблазнял. Они обгрызали кору молодых деревцев и жевали редкие кустики жесткого вереска, которые кое-как боролись за жизнь у подножья стволов. В кожу им впивались огромные белые клещи. Если их не трогали, они насасывались кровью, разбухали, становясь с мизинец Майкла, и отпадали.
В некоторых зловонных ручьях Котт ловила лягушек, они снимали с них кожу и опасливо съедали. Хотя Майклу вкусом они напоминали протухшую свинину, вреда от них не было, и теперь Майкл с Котт задерживались попытать счастья у каждого ручья, чтобы поберечь остатки вяленой оленины.
А потом настал день, когда они услышали звонкое журчание вольно бегущей воды, не еле сочащейся, как в прочих ручьях, и, повернув на звук, выехали к прозрачному потоку, струящемуся между берегами, поросшими зеленой травой и шиповником. В изумлении они спешились и вдосталь напились чудесной чистой воды, которая после привычной мутной жижи показалась им вкуснее всякого вина. И — еще поразительнее! — непроницаемый балдахин над головой тут был разорван: несколько минут настоящий солнечный луч пронизывал воду, заставлял блестеть отполированные камешки на дне ручья. Майкл засмеялся, но Котт молчала, а потом ее вырвало. Все ее тело мучительно извивалось.
— Что с тобой? Что случилось? — сам он чувствовал себя замечательно, точно чистая вода вымыла из него всю лесную грязь.
— Вода… — хрипло простонала Котт. — Она жжется. Жжет меня. Майкл, Майкл, это святая вода ! — и она упала в судорогах. Ее снова стошнило.
Испуганный, ничего не понимая, он оглядывал ручей, понюхал воду и увидел на дне крест, выложенный из черных камней.
— Это сделали братья. Они отравили крестом воду, когда проходили тут, — с трудом проговорила Котт. По ее подбородку ползли блестящие капли слюны.
— Не говори глупостей, Котт. Это хорошая вода. Самая лучшая, какую мы пили в здешних Богом забытых местах.
— Твой бог забыл их, не мой! — и она снова забилась в судорогах.
Он стоял в полном ошеломлении, злясь, сам не зная на что. Лошади жадно щипали траву. Им она не вредила. Он положил ладонь на плечо Котт, но она стряхнула ее, поглощенная своими страданиями. Майкл выругался и отвернулся.
Что-то между деревьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99