Она сидит на одной из скамеек в центре зала.
— Не волнуйся, — говорю я, — сейчас нам никуда лететь не надо.
— Если бы мой самолет разбился, — спрашивает она, — ты бы забрал мои останки?
— До последнего кусочка.
Услышав это, она чуть-чуть успокаивается. Мы покидаем кладбище и покидаем Нариту на первом же поезде в Синдзюку. В поезде пьем пиво, и целуемся, и нагло врем какой-то японке, спросившей, какой высоты пальмы в Санта-Монике.
Она жалуется, что уже не такая стройная, как раньше, потому что женщины после тридцати, даже самые стройные, начинают походить на своих матерей.
Почему? Этого никто не знает.
Для чего? Для того чтобы в свою очередь стать матерями.
Она разделась, но я все равно не могу увидеть этих сантиметров, которые, по ее словам, скругляют линии, превращая ее в фабрику материнства.
Ты невнимательно смотришь.
Вот что она говорит, но она ошибается, потому что я смотрю крайне внимательно. Я смотрю на кости таза, которые, как она говорит, исчезают из виду. И на ее талию, которая, в ее представлении, ширится, преследуя определенную цель. Я смотрю, но пока что ничего не вижу.
Она говорит, что женское тело прячет свои победы и свои поражения от мужских глаз и что мужчины поэтому не годятся на роль свидетелей. Она говорит, что женщины со страхом и удивлением вынуждены присутствовать на параде собственного естества.
Она считает, что женщины всегда одиноки перед своими телами.
Она считает, что воля полностью управляет только нехитрой участью мужчин.
Она полагает, что, быть может, лишь мужчины после смерти покидают свои тела, а женщины остаются привязанными к своим, как затонувшие корабли на дне реки.
Потом она поспешно одевается, потому что жутко голодна.
Пока мы стоим в очереди у дверей суси-бара, она рассказывает, что иногда к ней приходит страх никогда меня больше не увидеть и что этот страх оставляет ее одну, даже если я нахожусь в той же комнате, сижу перед телевизором с бутылкой пива в руке.
Потом она говорит: «Я не всегда в Токио, я живу еще и в тех городах, где бывала раньше, и в городах, где побываю потом. А ты, наоборот, живешь в Токио, словно никогда не был в других местах».
Рядом со стойкой проходит движущаяся лента, где стоят тарелочки с суши, — это как лента транспортера в аэропорту, по которой в ожидании хозяев наматывают круги чемоданы. Посетители бара, все японцы, едят быстро и молча.
Когда мы выходим, на улице похолодало.
Кто знает, как все сложится после Токио? Нет ничего странного в том, что человек, пришедший в себя посреди периода неожиданной радости, отказывается и от голосов прошлого, и от голосов будущего. Как мать семейства, которая запирает двери, чтобы никто не вошел, и окна, чтобы никто не вышел, с одинаковой тщательностью. Вот так и я проживаю эти дни возле нее: задвигаю вокруг нас все засовы. Закрываю двери всех комнат во всех гостиницах — как задраивают люки во всех отсеках корабля, в котором уже обнаружилась течь, но который, несмотря ни на что, пытается остаться на плаву.
О чем в это время думает она?
Не знаю. Она не говорит. А если и говорит, то шум моего страха оказывается, как обычно, слишком громким, и я ее не слышу.
Устала она или больна? Определенно что-то стало меняться, потому что ее дни кончаются рано, а потом она ложится в постель и говорит, что ей мало воздуха, и, естественно, всего воздуха с улицы оказывается недостаточно, и наши прогулки по Токио становятся все короче, и город постепенно сводится к ближайшим окрестностям. Кто знает? Может быть, посреди любви больше всего начинаешь бояться самой любви? Откуда же иначе берется все это недоверие к будущим городам?
Почему я так настойчиво думаю о ней как о слабом огоньке, который начинает гаснуть, если на самом деле она способна выставить меня из комнаты — из любой комнаты — пинками?
Любовь — это действительно шторм в воображении.
В любом случае, было бы нелишне пересмотреть как дозировку, так и качество моих стимуляторов, потому что теперь я не нахожу ответов на столько каверзных вопросов, и еще потому, что не могу отделаться от ощущения, что носки моих сапог давно уже наступают мне на пятки.
В конце концов я засыпаю с ней рядом, хотя ей, конечно, уже несколько часов снится бог весть что, но не менее опасное.
— Прояви уважение к дому!
— У нас нет дома.
Но ведь будет.
Мы в одной из «гостиниц любви» на холме. Ковер желтый, стены черные, обитые атласом. Возле кровати — зеркало. Пока мы трахались, я заметил, что она все время смотрела на себя. На меня она не смотрела. Только на собственное тело, продолжением которого, естественно, являлось мое — только так далеко она не смотрела. Она созерцала собственные движения с отчужденностью и интересом, с каким смотрят, как занимается сексом кто-то очень тебе близкий. Так смотрят, как занимается сексом собственная сестра.
Теперь она говорит о доме, который у нас будет. Со сворой собак, бегающих по саду, — ну хотя бы с парой собак, с озером напротив сада — потому что однажды мы прожили несколько недель в Берлине с видом на озеро, и она решила, что это самое лучшее, с высокими потолками и карнизами, с комнатой для сына, которого у нас нет. Пока она рассказывает, я прохожу по комнатам этого несуществующего дома с вполне реальным страхом.
Я спрашиваю, какого цвета стены, и она отвечает, что сейчас стены белые.
Когда я спрашиваю, где лежат мои вещи, она отвечает, что мои вещи еще не распакованы, хотя ее вещи уже несколько недель как разложены по местам.
В хрустальных вазах стоят цветы, над кроватями висят азербайджанские ковры.
Я не вижу ничего моего. Может быть, мои вещи все еще не распакованы, но также может быть, что я здесь не живу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71