Когда я подъезжаю, я вижу из окна такси, что в парке собралось около сотни людей. Казней становится все больше. Количество удовлетворенных апелляций снизилось в Аризоне по меньшей мере вдвое. Машина сбоев не дает.
Нотариус, мой клиент, присугствовал на девяноста трех казнях. Он не хочет вечно хранить воспоминания о них, поскольку боится, что такое количество насилия в конце концов сдетонирует у него в голове, а посему, пока солнце опускается над тюрьмой Уинслоу, мой друг перетряхивает свою память с помощью чудесной химии, которой равно нет дела до живых и до мертвых.
— Как все прошло сегодня?
— Хорошо, точнее говоря, как всегда — они сейчас столько народу кончают, что все идет своим чередом: группы протеста, родственники жертв, адвокаты, пресса — все то же самое. Смерть — наше ремесло.
Итак, мой друг желает позабыть обо всем, потому что надвигаются выходные, и смерть мешает ему спокойно спать, и, конечно, его сексуальная жизнь уже не та, что была, а в этих местах секс — единственное развлечение помимо коридора смерти. Здесь трахаются больше, чем во всем штате. Такова статистика. Разумеется, химия в коридоре смерти строжайше запрещена. Никому не нужен сидящий в камере убийца с пустой головой. Это было бы несправедливо по отношению к нему. Это было бы несправедливо по отношению к его жертвам. Преступления должны оставаться в памяти.
— Все нужно забыть, — говорит мой друг, он заказал себе коктейль такой величины, что в бокале можно было бы утопить собаку, — Забыть все дни. Те, что были, и те, что будут. Пять часов и шесть часов — все сроки, но особенно шесть.
— А почему всегда шесть часов?
— Не знаю. Предполагаю, что во всем необходим порядок.
Сначала он допивает коктейль. Потом мы заказываем пиво. Уже ночь. Деревья в парке колышутся, люди ведут себя оживленно. Одни уходят, другие только что появились. У одних в руках библии, У Других — плакаты, написанные почерком душевнобольных. Один из плакатов гласит:
СДЕЛАЙТЕ ИМ ПОБОЛЬНЕЕ.
Поют свои песни исполнители обещаний. Исполнители обещаний — не фанатики, это белые, обретшие веру. Они вздымают вверх кресты и флаги. Держат на руках детей. Улыбаются. Они готовы. Никто точно не знает к чему. Стопы их опираются на традицию, глаза устремлены в будущее.
В песне исполнителей обещаний, между прочим, поется:
ЭТО НЕ МЕСТЬ, ЭТО СПРАВЕДЛИВОСТЬ.
Мы пьем пиво, закусываем пирожками. Мой худощавый друг впадает в беспокойство. Его жену зовут Соня. Она мексиканка. Она ждет его дома, ужин на плите. Поэтому я передаю моему другу его заказ и забираю свои деньги.
— В любом случае, я им больше не нужен. Они уже два года передают казни по телевизору. У них есть тридцать миллионов свидетелей.
Тут мой друг абсолютно прав. Однако он продолжает глядеть на меня.
— Это честная, хорошо оплачиваемая работа. У нас двое детей.
— Вот и славно. А теперь, с вашего разрешения, я тороплюсь, у меня автобус через час.
Мы поднимаемся одновременно. Он не сказал, как зовут его детей, и в глубине души я этому рад, потому что для меня имена детей клиентов совершенно не важны.
Пока я жду такси, мимо проходит группа протеста. ВРАГИ СМЕРТИ. Так написано у них на футболках.
Тюрьма залита светом, как футбольный стадион. Вертолеты садятся, взлетают и курсируют вокруг здания. Телевизионщики заканчивают собирать аппаратуру и исчезают. Когда гасят прожекторы, снова становятся видны огоньки свечей. Шум винтов все еще покрывает шепот молящихся.
Час спустя я сажусь в автобус, идущий через пустыню. Время — восемь часов с небольшим. Определенно мой друг уже уселся ужинать, столь же довольный жизнью, как продавец обуви.
Когда мы проезжаем мимо резервации, индейские ребятишки машут мне рукой.
До Тусона — три часа пути. Над автобусом пролетает самолет, затем он садится прямо на песок. По пятницам аэропорт переполнен, и самолеты садятся где только могут. Конечно же лишая сна индейцев и койотов.
Волшебный мир ножных фетишистов оказывается еще более волшебным, чем можно было представить, и пока я одновременно обсасываю оба больших пальца на ногах улыбчивой колумбийки, у которой на торте в последний день рождения стояло никак не больше тринадцати свечей, я продолжаю размышлять о том, кому же взбрело в голову назначать мне встречу в подобном месте и что за воспоминания захочет стереть такой человек. Как бы то ни было, если моя странная работа хоть чему-то меня научила, так это тому, что нельзя пытаться постичь мотивы поведения других людей — иначе сам угодишь в те же ловушки. Следует также признать, что, когда держишь во рту ножки юной мулатки, размышляется просто великолепно и что в этой ситуации даже самые потаенные глубины неожиданно раскрываются тебе с той же ясностью, с какой видны цветы, освещенные только светом от бассейна, стоящего посреди пустыни.
Мой клиент — а это оказывается европейская женщина, наверняка итальянка, — рассказывает, что сама провела много вечеров в стеклянных кабинках с лежащими нагишом девушками, которые отдают в распоряжение фетишистов только ступни и пальцы,' и что это занятие принесло ей самой моменты потрясающей ясности, и что, само собой разумеется, именно эти моменты ей теперь и нужно забыть. За любую цену.
В конце концов я не решаюсь воспользоваться ее спонтанной откровенностью и продаю стандартный пакет по официальной цене, а она в благодарность приводит мне изысканнейшую кореянку с ножками, маленькими, как дольки лимона.
— Мне не раз приходилось прилетать из Парижа лишь для того, чтобы поцеловать эти ножки, — признается итальянка и уходит из моей жизни бог знает куда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71