Китаец выпивает виски залпом, благодарит и уходит.
Сразу же вслед за этим все гаснет. И уже через секунду я без сознания.
А на пляже Тенук Беннанг дети бегают по кромке воды и дубасят воздух, как боксеры-карлики, а иногда и завязывают безобидные потасовки между собой. Не причиняя друг другу вреда, но действуя умело, как профессионалы. Эти же дети продают мне ракушки, деревянные крестики и стреляные гильзы на шелковом шнурке, и они же расспрашивают меня, на что похож Нью-Йорк и на что похож Мадрид, и я, как могу, стараюсь , воскресить забытые образы, но не все они вырисовываются отчетливо, не все улицы попадают на свои места, не все мои объяснения точны. Разумеется, меня пугает осознание беспорядка в моих воспоминаниях и новая тишина, заместившая множество звуков, которые, как я думал, забыть невозможно. Шум машин на асфальте или шум дождя на мостовой. Два GРG, чтобы подняться над страхом, и одно холодное пиво, чтобы лучше переносить солнце и жару этого невероятного января.
Потом я сразу же сосредоточиваюсь на своих делах: на пляже, рядом со мной сидит женщина, которая хочет забыть одного мужчину, одного мужчину, которого она потеряла, и ей непонятно, что плохого может быть в том, чтобы забыть то, чего у тебя, в сущности, уже нет. Эта женщина, кажется, никогда раньше не забывала, а те, кто никогда не забывал, не способны скрыть опасения, что в нашем химическом стирании памяти есть что-то дьявольское, хотя на самом деле очевидно — именно так я ей и говорю, — что подлинно дьявольское измышление — это память, а не забывание.
«Вы уверены?» — спрашивает женщина, ей чуть больше тридцати, и взгляд ее прикован к песку, как будто там написано что-то, что способна прочесть только она.
Я уверен.
У этой женщины бизнес в порту, там, где пристают паромы, маленькая лавка тканей — японский шелк и вышивка, но сама она не шьет, так сказала она, но я уже и сам догадался: руки у нее белые и чистые. Когда женщина замечает, что я смотрю на ее руки, она зарывает их в песок. Потом рассказывает, что родилась она не в Пинанге, а в Кота-Белуде, сюда приехала с мужем, а потом он уехал, потому что все на свете внезапно рушится и заканчивается, и что мужчина, ее муж, уехал без ничего. Не взяв ничего из места, которое было его домом. Не взяв ни одежды, ни книг, ни даже очков, и поэтому женщина решила, что ее муж скоро вернется, но он не вернулся никогда, и тогда она подумала, какая жизнь должна быть у мужчины, если он не хочет забрать ничего, ничего, что имел, что ему принадлежало. Потом, конечно, она долго жила среди всех этих отвергнутых вещей — до сегодняшнего дня, а теперь она тоже хочет уйти и обо всем позабыть. Я действительно рад, что могу помочь этой женщине, поэтому уверяю, что ей не о чем волноваться, что забвение — мое ремесло. А потом она высвобождает руки из песка и достает из маленькой вышитой сумочки толстую пачку денег.
В соседней комнате празднуют день рождения Гитлера. Военные марши проходят сквозь стену и скапливаются в моей комнате. Старые гимны «Люфтваффе» оживляют вечер — жаркий, но в остальном просто великолепный. Мой веселый сосед, вовсе не немец, а какой-то недотепа-бирманец, высовывает голову на мой балкон, который рядом с его балконом, и любезно приглашает меня присоединиться к празднику. Как он сам выразился, счастье соседей всегда раздражает, если только ты сам его не разделяешь. Убежденный его аргументами, а также естественным любопытством человека, никогда не видевшего, как отмечают день рождения Гитлера, я выхожу в красивый коридор «Катая», а это более чем достойный отель: полы деревянные, стены белые с синей каймой поверху, подлинная мебель в стиле ар деко; итак, я выхожу в коридор и босиком прохожу шесть шагов до соседней двери. В комнате моего друга-бирманца сидят две азиатские четы и его жена — американка, раскрасневшаяся по вине шампанского и давних побед немецкого оружия. Стены, естественно, разукрашены свастиками и армейскими знаменами, возле кровати — иллюстрированное издание «Майн Кампф», исполняющее роль Библии.
— Шампанского? — спрашивает бирманец-наци.
Конечно.
А потом американка, приехавшая, как выяснилось, из Сан-Франциско, придвигает ко мне нечто вроде туалетного столика с хорошей кучкой кокаина сверху. Я чувствую себя обязанным предложить этим людям взамен несколько таблеток, но они энергично отказываются.
— Только не эти наркотики, — протестует девушка из Сан-Франциско, — фальшивая эмпатия — самая бесчестная из эмоций.
Прекрасно. Я забираю свои таблетки, пересекаю комнату в ритме замечательного марша Вермахта, выхожу на террасу посмотреть на гостиничный гараж.
Все спокойно. В тени деревьев водители-моторикши дожидаются клиентов из отеля, а вдалеке я вижу, как верующие возвращаются из Ват Чайямангкаларан — это такой храм с синими драконами и исполинским лежащим Буддой. Там снаружи все в порядке, а здесь внутри безумные нацисты продолжают петь, и маршировать, и пить шампанское, и нюхать кокаин.
Я со всей галантностью прощаюсь с шестью умалишенными, и одна из них, таиландка, одетая, как жена астронавта, настаивает на том, чтобы меня проводить, и когда я захожу в свой номер надеть сапоги, она все еще находится позади меня, а вот уже и на мне, настойчиво ищет мои губы, и так мы целуемся, целуемся долго, хоть ей и этого кажется мало: прощаясь, женщина в чем-то меня упрекает, но поскольку упрекает она по-тайски, я не знаю, в чем именно, и, само собой, не придаю ее словам серьезного значения.
У дверей отеля меня ждет моторикша. Ехать на этой рухляди так приятно, что возникает желание исколесить весь мир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71