Тиа только что приняла ванну, и вода еще горячая. Я раздеваюсь и залезаю в воду. Обнаженная Тиа плачет на постели, но это всего лишь искусственный успокаивающий плач. Крокодиловы слезы, сопровождающие истории, которые она придумывает на ходу, — все они печальны, некоторые мне отдаленно знакомы, иные звучат абсурдно. Я знаю, что она все выдумывает, потому что она сама мне так сказала, а еще потому, что почти ни у кого, кому необходимо что-то рассказывать, не найдется столько правдивых историй, и совершенно ясно, что Тиа — не камбоджийская проститутка, а скорее маленькая наследная принцесса.
Скоро Тиа спрашивает, все ли у меня в порядке, — я, вероятно, слишком долго лежу в ванне.
Я, естественно, отвечаю, что да, и салютую ей бокалом шампанского, хоть она на меня и не смотрит, однако на самом деле это неправда — правда в том, что мое тело не ощущает температуры воды, а это всегда плохой признак с точки зрения неврологии.
Тиа продолжает выдумывать нелепые истории, и это наводит меня на мысль, что было бы лучше, если бы люди, привязавшиеся к боли, почаще вспоминали о своих проблемах.
Я открываю кран с горячей водой, регулирую температуру и вижу, как на зеркале оседает пар, но я не чувствую жара, не чувствую воды на коже.
Вскоре Тиа задает тот же вопрос: «Все в порядке?»
На сей раз я не хватаюсь за шампанское и не вру ей.
Нет, боюсь, что нет.
А на верхушке башни, венчающей здание почты, никого нет, и можно спокойно сидеть и разглядывать людей на улице: мусульман, католиков и буддистов, толпящихся вокруг своих мечетей, церквей и храмов, и туристов, толпящихся вокруг верующих, и рикш, передвигающихся медленно, как измученные животные. Весь Пинанг кажется выдумкой, чем-то, что воображаешь себе, стоя здесь, наверху. Чем-то, что исчезает, лишь только ты закроешь глаза.
Определенно, единственная моя вера — это выдержка.
А затем я спускаюсь поесть в одну из забегаловок китайского квартала, и кусочки цыпленка-сате в миндальном соусе имеют привкус славы, и пиво имеет привкус славы, и время — часы, не имеющие никакого значения, поскольку заняться нечем, — тоже имеет привкус славы. Официант приносит только пиво и деньги берет только за пиво и за место. Еду нужно покупать самому в лотках на улице. Почему-то все здесь плохо пахнет, но приятно на вкус.
Климат здесь мягкий, и январь приветлив к растениям и к людям. Я спрашиваю официанта, будет ли так всю зиму, и официант смотрит в небо, но неба не видно, поскольку на тросах, натянутых через улицу, развешаны цветные гирлянды. Потом он отвечает, что худшее уже миновало, и я, само собой, не понимаю, что он имеет в виду. Каждый судит о погоде в зависимости от того, чего сам от нее ожидает, поэтому два человека, глядящие на небо, всегда ждут разных туч. Одни удручены, увидев, что тучи собираются над их домом, другие только и ждут, чтобы тучи задержались над их головами. «Теперь уж больших дождей не будет», — говорит официант, и создается впечатление, что в дожде, в дождливых днях этот человек черпает странное утешение.
По телевизору, что стоит в глубине бара на деревянной тумбе, заставленной цветами, показывают горящую машину; поблизости, на обочине шоссе, прямо на земле сидит семейство. Когда видишь, как пылает что-то твое, невольно представляешь себя внутри. Хочешь не хочешь, а чувствуешь себя одновременно наполовину живым и наполовину мертвым. Кстати, сегодня утром я наткнулся в электронной почте на циркуляр компании: агентов, работающих в азиатском регионе, спрашивают о моем местонахождении, и, конечно же, никто не знает, где меня носит, и обо мне говорят как о покойнике или о ком-то, кто исчез навсегда. Меня встревожила короткая записка о том, что мои обо мне беспокоятся, поскольку я не знаю, ни о ком идет речь, ни о ком конкретно они беспокоятся. Беспрерывные уничтожения памяти в последнее время все дальше уводят меня от них ото всех, кто бы это ни был, — я словно лодка, которая настолько удалилась от берега, что до любого места ей ближе, чем до дома. В почте есть также записка от Крумпера. От кого-то, кто ищет меня безо всякой надежды, как человек, стреляющий в воздух. Кто-то, кого я по неясной причине, повинуясь призраку интуиции, связываю скорее с моим будущим, чем с моим прошлым.
А в остальном, счастье этих дней омрачено лишь невыносимой болью в спине.
Сегодня я заметил, что меня преследует какой-то тип. Он шел за мной от храма Кван Джиг Тенг до кафе-шопов Лебху Чулиа, где ирландцы собираются, чтобы выпить пива, а оттуда до кладбища Сент-Джордж. Я уселся напротив могилы английского моряка по имени Ламберт Хатчинс и сидел там, глядя на надгробие, дожидаясь, пока этот тип устанет, но этот человек, коренастый улыбчивый индус, уселся в нескольких шагах от меня, напротив могилы женщины по имени Ортенс Роббинс, и сложил руки, потому что так, по его мнению, молятся христиане, и делал вид, что молится, ни на минуту не переставая улыбаться. Конечно же, я мог ему что-нибудь сказать, его самодовольная глупость всерьез меня раздражала, но я предпочел не доставлять ему такого удовольствия. Посему мы разделили минуты нашего фальшивого умиротворения в тишине. С кладбища Сент-Джордж открывается великолепный вид на северный канал, на дальнюю оконечность полуострова и на зеленую долину, что спускается к самому морю, а в воздухе, естественно, разлита присущая кладбищам благодать. У Ортенс и Ламберта были нежданные посетители, и Ортенс с Ламбертом, наверное, прониклись почтением к набожности двух незнакомцев — после того как избавились от понятного удивления, которое должно было вызвать у покойных внимание людей, ни в коей мере им не родственных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71