Что делаешь, делай скорее.
Так исполнились слова Люцифера, который сказал Иуде, что если учитель захочет, чтобы ты предал его, то предай; мне даже послышался смех Люцифера, хотя его не было рядом. Тогда отвернулся я от Равви, подумав: Кто сам предает себя, тому ничем не поможешь.
Сегодня же я задаюсь вопросом: Действительно ли он предал себя? Не заключается ли величие Равви в его готовности пройти свой путь до конца? Что стало бы с ним, если бы он не отринул от себя сомнения, которые я пытался ему внушить?
По окончании трапезы я сказал Иуде Искариоту, отведя его в сторонку: Один из тридцати сребреников отдай мне за то, что я промолчал, когда Симон-Петр спрашивал о тебе.
Глава девятая
в которой кандидат Эйцен осознает силу слова, особенно если оно направлено против евреев.
Кто может быть счастливее человека, только что успешно сдавшего экзамены? Счастливчику кажется, что с души его свалился тяжеленный камень, ему хочется петь от радости, пусть не громко, но хотя бы про себя, он чувствует такой прилив сил, будто ему ничего не стоит вырвать с корнем дюжину деревьев, словно они были бы травинками.
Впрочем, испытывая облегчение и радость, кандидат Эйцен, без пяти минут магистр, отнюдь не позабыл, кому он всем обязан: во-первых, конечно же, Богу, от которого исходит всяческая милость, а во-вторых, причем не многим меньше, своему приятелю Лейхтентрагеру.
Что касается Бога, то Его Эйцен возблагодарил жаркой молитвой, вложив в нее все переживания до экзамена, во время него и после, а именно ужасный страх, от которого Господь в нужный момент его избавил, ощущение абсолютной пустоты в голове, которую Господь в нужный момент наполнил ученостью, и, наконец, душевное смирение, дарованное Господом, благодаря чему удалось произвести хорошее впечатление на господ профессоров и докторов, и прежде всего на высокочтимого доктора Мартинуса и магистра Меланхтона. По этому случаю Эйцен даже сочинил стишок, подражая лютеровскому стилю:

Экзамен был суров и строг,
Но все ж он сдан, помилуй Бог.
Господь был милосердный рядом
С благочестивым кандидатом,
Чтоб мудрый дать ему совет
И нужный подсказать ответ.
Так вознесем Христу и Богу
Свою молитву за подмогу.
А вот с приятелем Гансом дело обстояло иначе. С одной стороны, его чудесные познания о сущности ангелов свидетельствуют, что Ганс явился орудием Божьего промысла, подобно ангелам благим, о которых он, кандидат Эйцен, так удачно все рассказал на экзамене, ибо благие ангелы per definitionem, по определению, являются посланцами, вестниками, слугами Господними и орудиями Божественного промысла; с другой стороны, Лейхтентрагер слишком мало похож на благого ангела. Чем же отблагодарить его? Деньгами? Но поясной кошель Эйцена заметно отощал, особенно после пирушки, которую пришлось устроить господам студентам, соученикам Эйцена, изнывавшим некогда на соседних скамьях, пока на улице светило солнышко и пели птички, а также господам преподавателям, читавшим курс всемирной истории или богословия; пожалуй, даже понадобится взять денег взаймы у приятеля Ганса, чтобы прикупить провианта в дорогу, ведь не обращаться же к евреям, дающим деньги под высокий процент и под залог отцовской торговли сукном и шерстью, дай Бог батюшке легкой кончины и вечного покоя.
«Послушай, Ганс, — сказал он приятелю, — Господь, думаю, остался доволен моею благодарственной молитвой и стишком в Его честь, а что желаешь ты за помощь на трудном экзамене?»
Только что пропели петухи, Лейхтентрагер протер сонные глаза, посмотрел на Эйцена, стоявшего перед ним в ночной рубахе и с голыми ногами, после чего проговорил: «Если бы душа твоя стоила дороже, чем обычная пасторская душонка, я бы, пожалуй, взял ее, но их и без того полно, а получить каждую можно дешевле тухлой рыбы в базарный день».
Эйцен насупился; грех отпускать подобные шуточки насчет бессмертной души любого благочестивого христианина, не говоря уж о собственной.
«Я вполне серьезно говорю, — продолжил Лейхтентрагер. — Сам не знаю, чего ради я вожусь с тобою: ведь ты отнюдь не герой, который увлекает за собой других, у тебя нет дара сплачивать людей вокруг себя, а мыслям твоим никогда не выскочить из наезженной колеи. Но, видно, времена измельчали, поэтому и призваны сейчас будут людишки, вроде тебя. Что толку в Александрах Великих или Сократах, если само небо нынче не выше комнатного потолка?»
«Но ведь Лютер великий человек», — возразил Эйцен, чувствуя, как у него холодеют ноги. «Верно, — согласился Лейхтентрагер. — Сначала он дал пинка папе, но затем понял, что надо сохранить Божественный миропорядок, чтобы верх остался верхом, а низ низом. Ты о чем будешь говорить утром на проповеди?»
«Пожалуй, о евреях».
Лейхтентрагер привстал, почесал бородку, ухмыльнулся. «Это из-за жида, который у тебя Маргрит увел?»
«Проповедь от Бога, а тот жид с сатаной снюхался», — раздраженно сказал Эйцен.
«Значит, хочешь доктору Лютеру угодить? Не забыл, стало быть, как он недавно поносил евреев в доме магистра Меланхтона. Что ж, недаром пророк говорит: кто поддакивает своему господину, тому хорошо живется».
Эйцен опять раздосадовался. «У меня своя голова на плечах». Он хотел было возмутиться и не дать приятелю издеваться над собой, но удержался, ибо вполне возможно, что его помощь еще понадобится на проповеди, как это уже произошло на экзамене. «Ты пойдешь со мной в церковь?» — робко спросил он.
«Надевай-ка штаны, Пауль, — ответил Лейхтентрагер, — а то у тебя уже коленки друг о дружку стучат».
«Ну пожалуйста», — взмолился Эйцен.
«Нечего мне в церкви делать, — сказал Лейхтентрагер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81