Дахр может, подобно вечному Хроносу митраизма и зурван-ской теологии, ассоциироваться с универсальным правителем и пожирателем всего сущего.
Другая идея, общая для семитских народов, заключается в отношении к высшему (местному) богу как к царю. В арабском мире это можно обнаружить у самудитов, но, по-видимому, такая традиция просуществовала недолго; во всяком случае, «малик» не встречается среди божественных имен, которые дошли до нас, хотя его перенесение на единого бога ислама сохранило его в мусульманских именах, например в имени халифа Абд ал-Малика («слуга царя»). С ним сравнимы термины рахман или рахим, употреблявшиеся для обозначения верховного бога, «Милостивого»; мы встречаем их в сафаитском, пальмирском и сабейском языках; они сохранились и приобрели известность, когда были перенесены на Аллаха. То обстоятельство, что бог ислама получил наиболее абстрактное из всех возможных имен – ал-илах, Аллах, «единственный бог», в значительной степени объясняется, несомненно, языковыми особенностями окружения Мухаммада; известное значение имели отсутствие связи этого имени с любыми ассоциациями и определенное сопротивление, оказывавшееся чуждой терминологии. Вполне оправданным представляется и предположение, что даже до Мухаммада Кааба была первым и самым главным святилищем именно Аллаха, а не набатейского Хубала или 359 прочих членов астрологического синкретического пантеона. Обход вокруг святилища (таваф), участие в богослужении (вукуф), бескровное и кровавое жертвоприношения были основными культовыми элементами повсюду на полуострове; общим явлением для всех арабов была и хима – участок земли, закрытый для нечестивцев, священная земля, дававшая право убежища всем живым существам; карам, территория, окружавшая мекканскую Каабу, – наиболее яркий пример этого.
В сознании членов мусульманской общины сохранилась память о небольшой группе взыскующих бога, один из членов которой был родственником первой жены Мухаммада и вошел в историю основания ислама. Понятны побуждения этих людей, обращавшихся как к альтернативам к иудаизму, христианству или расплывчатому монотеизму, однако многих из них можно идентифицировать лишь мифологически, не как исторические личности, а как персонифицированные символы постоянного беспокойства и духовных исканий. По-видимому, они резко выделялись из своего окружения, но бесспорно, что гонениям они не подвергались. Все они – аскеты. Как это ни удивительно, ни об одном из них не сохранилось сведений, что в конце своего пути он обрел успокоение в лоне мусульманской общины. Современники знали их как хунафа (ед. ч. – ханиф) – арабизированное сирийское каппа – «язычник». В языке церкви это слово употреблялось для обозначения еретиков, которыми считались эллинистические ренегаты (даже манихейцев проклинали как «язычников»). Его приблизительное арабское значение – монотеист, не принадлежащий ни к одному определенному вероисповеданию, – может лучше всего быть понято, если считать, что ханпа, или ханиф, было в первую очередь и главным образом обозначением инакомыслящего; диссиденты, индивидуалисты и в дальнейшем назывались хунафа. Симпатия, которую к ним питали и современники, и последующие поколения, проливает свет на распространенное недовольство унаследованной религией, сохранение которой делало невозможной полную интеграцию в ближневосточную культурную сферу.
Исламское предубеждение против уровня развития в ту эпоху, относительная отсталость полуострова – даже Йемена – по сравнению с персидской и греко-римской культурами и не в последнюю очередь постепенное скатывание полуострова к политическим распрям и невежеству, в противоположность мусульманским Египту, Сирии или Ираку, должны, видимо, заставить нас невы-соко оценивать уровень цивилизации в древней Аравии. Добавим к этому односторонность ее культуры, которая ничего не произвела в сфере искусства и не создала ничего достойного в литературе, за исключением очень узкой области. Не будет ошибкой представить культуру этого периода как всецело традиционно устную; однако это не должно привести нас к выводу о поголовной неграмотности. Имеются надписи, сделанные североаравийским рукописным шрифтом и датируемые 512–568 гг. О некотором знании письма свидетельствуют многие стихи эпохи джахилийи, да и мекканцам приходилось пользоваться документами на арабском языке в своей дипломатической и торговой деятельности. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что у аравийских евреев были свои священные книги, хотя, разумеется, ничего нельзя сказать об уровне их образованности. То же самое относится и к христианам, хотя ответ на вопрос о существовании доисламского перевода Библии на арабский язык должен быть, безусловно, отрицательным; это же касается и настойчивого утверждения, будто арабская Библия появилась в районе Хиры около 620 г. Псалмы и евангелия стали доступны на арабском языке не ранее VIII в., а широкоупотребительного точного перевода всей Библии не существовало даже в X в. Коран оставался единственной священной книгой на арабском языке; в то же время, несмотря на существование прекрасно разработанного обычного права, он представлял собой первую попытку кодификации законов. Науки там не было, но поэзия интенсивно развивалась. И поэтический язык, и традиция (даже они не были столь негибкими, как это считали потомки) создавали культурное единство; меккан-ский диалект, по-видимому, играл роль профессионального экономического lingua franca, отличавшегося от языка поэзии.
Кочевая жизнь ставила культурное развитие в жесткие рамки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89