Персонажи и формы возникали из ничего; вспоминался тот отрывок из Библии, который когда-то читал мальчику художник; в нем было писано, что Бог создал человека из куска глины.
— Ну а теперь пусть смесь отстоится. Пойдем, мне хочется посмотреть, как ты загрунтовал холст.
* * *
Повернутая окнами на юг, мастерская утопала в ярком солнечном свете, она вся пропиталась стойким запахом экстракта канадской драцены и венецианского скипидара. На длинном деревянном столе аккуратными рядами выстроились чашечки для разведения красок, кисти, ящички с пигментными красителями и — несколько в стороне — мраморная доска для растирания красок, на которой, словно шахматный король, стоял порфирный пест. Справа возвышалась впечатляющая дубовая массивная дверь, снабженная толстой задвижкой, достойной охранять самые сказочные сокровища.
Ян взял панно, прислоненное к ножке стола, и протянул его Ван Эйку. Тот бегло осмотрел беловатый слой, покрывавший поверхность, и недовольно поморщился:
— Ты плохо просеял и очистил гипс. Сколько времени ты выдерживал его, прежде чем наложить на панно?
Мальчик поколебался.
— Около недели.
— Ошибка. Тебе нужно было дать ему отстояться в ступе по крайней мере месяц и ежедневно менять воду.
Он подошел к одной из стен, снял с нее холст и вернулся к Яну.
— Вот удачная грунтовка! Гипс лежит равномерно и гладок, как слоновая кость. Как ты сможешь набить руку на зернистом грунте? Ничто не должно стеснять твои движения. Вспомни, что говорил Альберти: «В руке художника даже ножницы должны превратиться в кисть, летающую подобно птице».
Подкрепляя слова делом, мэтр установил холст на мольберт, взял ивовый уголек. Несколькими штрихами он нанес овал, потом — нос, глаза, рот, углы губ.
Ян, поначалу недоверчиво смотревший па получившееся изображение, воскликнул:
— Да это же я!
— Ну конечно, ты.
Ван Эйк стал штриховать рисунок.
— Когда рисуешь, всегда располагайся в полосе умеренного света; солнце должно светить слева. Идеально позабыть на несколько дней о рисунке, чтобы вернуться к нему с нейтральным видением, заретушировать там, где тебе кажется необходимым, и укрепить контуры. Но сегодня мы сделаем исключение.
Мэтр взял чашечку, развел в ней замысловатую смесь из желтой охры, черного пигмента и веронской глины, обмакнул в нее кончик кисточки и наложил на рисунок серые смягченные тона, добившись светлых только за счет прозрачности фона. Делал он это с изумительной уверенностью, начиная от заднего плана и постепенно приближаясь к центру. Закончив эскиз, мэтр отошел на шаг, его лицо выражало удовлетворение.
— Но это уже чудесно! — пришел в восторг Ян.
— Модель или картинка? — пошутил Ван Эйк. — Увы, дальше продолжать мы не можем. Первый набросок дол жен стать абсолютно сухим, только после этого к нему добавляют более яркие мазки. Позднее, когда твой шедевр будет закончен, останется защитить его от влияния времени. Иди за мной.
Он шагнул к дубовой двери, но тотчас остановился, раздосадованный.
— Я оставил ключ в сумке. У тебя должен быть дубликат.
— Разумеется. Вы знаете, что я никогда не расстаюсь с ним.
Ян торопливо порылся в небольшой сумочке, висевшей на его поясе, и достал из нее ключ, блеснувший на солнце. Он вставил его в замок и нажал на створку, повернувшуюся на петлях.
Здесь было священное место Ван Эйка. Его «собор», как он называл. Там находились самые неожиданные предметы, среди них была и печурка высотой с локоть, сделанная из горшечной глины, со стенками толщиной три-четыре дюйма; в середине поблескивало квадратное стеклянное окошечко. На ореховом столе выстроились реторты, большой перегонный аппарат, поддон, в котором стояли склянки с сероватыми жидкостями, баночки с порошками пепельного цвета, испещренными желтыми и черными пятнышками, от которых исходил сильный запах мускуса. У постороннего, попавшего в это место, зародилось бы подозрение, что художник ведет торговлю с какой-то нечистой силой.
Ян помнил, как Ван Эйк впервые привел его сюда, помнил и невразумительный ответ на его удивленный вопрос. Приняв таинственный вид, приложив указательный палец к губам, художник прошептал: «Малыш, надо уметь молчать о том, что знаешь». Яну пришлось удовлетвориться этой загадочной фразой.
Вся задняя стена была уставлена полками, на которых разместились бесчисленные манускрипты с заумными названиями: «Tabula Smaragdina» , «Speculum Alchimiae» некоего Роже Бакона, тут же были и трактаты о живописи, хорошо известные Яну, — «Schoedula Diversarum Artium» монаха Теофила, «De pictura» , написанный тосканцем Леоном Баттиста Альберти, или «Libro del’arte» Сеннино Сеннини, очень редкий, по словам Ван Эйка, экземпляр. Были тут и красноречивые свидетельства любознательного ума: соображения об изготовлении золотых и серебряных изделий, скульптуре, ремесле краснодеревца и даже вышивании. Как только приходили визитеры или натурщики, «собор» закрывался, и никто ни под каким предлогом не мог войти туда.
Ван Эйк подошел к столу и показал мальчику склянки: одну с маслянистой жидкостью, другую — с мускусной эссенцией.
— Все зависит от равновесия. Если ты не добавил в масло нужной меры, твой лак испорчен. А плохой лак это обреченная картина. Ты помнишь о той неприятности, которая случилась со мной несколько лет назад?
— Как не помнить? Вы были в такой ярости в тот день, что Кателина и я подумали, будто вы бросите в огонь все свои картины.
Ян вспомнил эту сцену с такой ясностью, словно она произошла вчера. Стоял жаркий августовский день. Солнце бушевало над Брюгге. Мэтр воспользовался жарой, чтобы дать высохнуть своему последнему полотну (портрет его жены Маргарет) на открытом воздухе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80