Чтобы не привлекать к секретному делу лишних людей, все документы писал лично Соболевский.
Карнеев положил монету обратно в шкатулку, кивнул головой Соболевскому: дескать, можно опечатывать. Но тут в кабинет лёгкой походкой просто ворвался человек среднего роста, с крупной, римских пропорций головой, с несколько небрежно повязанной шейной косынкой вместо установленного уставом галстука. Это был Яков Рейхель, художник и главный модельер монетного двора.
— Господа, — заявил он, поднимая над головой лист бумаги. — Я уже набросал эскиз нового, николаевского рублевика.
— Ну вы зверь, Яков Янович! — воскликнул Еллерс. — Просто Буанаротти.
Чтобы получше разглядеть новый рисунок, они втроём — Рейхель, Еллерс и Карнеев — отошли к окну, любуясь безупречностью работы действительного члена Академии художеств.
— Лучше и быть не может, — решил Еллерс. — Завтра же начнём работу над монетой.
Никто из стоящих у окна не заметил, как Алексей Соболевский быстрым движением положил одну из монет из шкатулки в маленький жилетный карманчик. Затем он с прилежным усердием лично опечатал шкатулку и отнёс её в один из ящиков, готовых к отправке.
— Готово, господа! Можно вызывать рассыльных — и в архив. Извольте только расписаться.
Уже вечером, шагая по набережной Невы к себе домой, Алексей Соболевский в который уже раз старался понять, что же заставило его взять константиновский рубль. Сунув монету в карман, он первоначально даже не понял, что совершил. Лишь много позже до Алексея дошло, что он именно украл! Но почему? Словно какая-то высшая, неподвластная ему сила руководила его рукой. Случившееся волновало и корёжило душу молодого чиновника. По молодости лет ему не приходилось впрямую сталкиваться с такими явлениями, как взятничество или растрата. Высочайшей милостью своего покровителя Алексей быстро перенёсся с незначительного поста, где ни о взятках, ни о живых деньгах и речи идти не может, сразу в такие сферы, где тёмные махинации совсем уже не имеют места. Сам Канкрин, отец шестерых детей, служил образцом честности, неподкупности и даже скупости, перенося их из личной жизни в дела финансовые, чем порой вызывал насмешки у российских аристократов. Так что же заставило его, Алексея Соболевского, взять монету?
Может, он слишком активно принимал участие в её создании, от первого рисунка до конечного результата? Сроднился с ней за эти шесть дней? Самое странное, что сейчас он даже не знал, что с ней делать. Оставить себе? Но она вечно будет напоминать о совершённом проступке, грехе. Для педантично-честного Алексея это показалось настолько ужасным, что он чуть было не решил выбросить проклятый рубль, даже обернулся к Неве, но заснеженное белое пространство тут же заставило его отказаться от пришедшей в голову мысли. Не дай Боже, кто-нибудь найдёт монету на льду, и тогда она неизбежно попадёт в руки полиции. Соболевского даже в жар бросило. Это ведь неизбежное дознание, розыск, открытие истины и бесчестие!
Минут пять он стоял на набережной, бездумно глядя на заснеженный простор Северной Пальмиры. И это холодное, ледяное безмолвие, строгость форм архитектуры и застывшей воды неожиданно успокоило его.
«А чего я, собственно, боюсь? Проделал я все чрезвычайно ловко. Пока на троне Николай, о монетах никто и не вспомнит. Зато завтра я приглашён на обед к Обориным. Покажу монету Леночке, пусть знает, в каких важных делах участвует её жених.»
Образ невесты, хрупкой, голубоглазой дочери отставного майора, заставил его забыть о всех неприятностях заканчивающегося дня. Северный ветер ударил сильней, и, отвернувшись от этого неприятного, ледяного дыхания Гиперборея, Cоболевский поспешил домой.
До конца бурного, великого 1825 года оставалось менее двух недель.
7. ПРОГУЛКИ БЕЗ ЛУНЫ.
Очнувшись, Силин понял, что незаметно для себя снова уснул, сидя за столом и положив голову на раскрытую тетрадь. От ускользнувшего сна осталось только какое-то неясное воспоминание, что-то связанное с чёрной тетрадью, c константиновским рублём. Заспанными глазами Михаил в очередной раз прочитал выученную наизусть концовку первой записи: «Сим удостоверяю, коллежский асессор, Алексей Соболевский, сын Александров. 18 февраля 1850 года». И старомодная, витиеватая роспись, начинающаяся с огромной заглавной «С» и, постепенно сошедшая к почти незаметной последней букве с коротким росчерком в конце.
Закрыв тетрадь, Силин взглянул на часы и стал торопливо одеваться. Стрелки его «Командирских» показывали третий час ночи.
Промозглая сырость осенней ночи сразу пробрала его до дрожи. Сухопарое тело Нумизмата не хотело покрываться жирком даже во времена властвовавшей на кухне Наташки, готовившей много и вкусно. Ну а годы на хлебе и концентратах тем более не дали разжиться «прослойкой», так что промерзал он мгновенно, до самых печёнок, отчего не любил ни осень, ни зиму.
К «Золотому бару» он подошёл вовремя, народ как раз потихонечку начал расходиться. Музыка гремела, пробиваясь даже сквозь толщину стен и заамбразуренных окон. Но звучала не томная музыка, про которую ему рассказывал в своё время Семка-Динамит, а что-то более ритмичное. Под такую хорошо раздевать не топ-модель, а роту новобранцев. Из раскрытых дверей в ярком столбе освещённого проёма появлялись мужские и женские фигуры, но, отойдя буквально на несколько метров в серую тьму, сразу превращались в тёмные, размытые силуэты. Оставались лишь голоса, смех да хлопанье дверей машин.
Метрах в десяти сбоку от стоянки рос большой, старый тополь. За его толстым стволом Михаил и разместился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139