ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Мало-помалу. Штормовые удары мы отразим, а вот этот ласковый шелест… он нас и подтачивает.
Я так расчувствовался от этого лирического отступления, что мне даже захотелось его прервать.
– Да, я понимаю, – сказал он. – Понимаю ваши чувства. Видите, нам все о вас известно, а вам о нас – нет. Хоть тысячу раз женитесь, на тысяче еврейских женщин, все равно не узнаете то, что знаем мы. Мы внутри вас. «Бактерии» – вы сказали. Может быть.
Если вы сильны, мы вас поддерживаем, если слабы – разрушаем. Мы живем не в миру, как кажется язычникам, а в духе. Мир приходит и уходит, а дух – вечен. Мой малыш понимал это. Он хотел остаться чистым. Этот мир был недостаточно хорош для него. Он и умер от стыда… от стыда за этот мир.
19
Через несколько минут, когда мы вышли из кафешки и медленным шагом двинулись сквозь фиолетовые сумерки раннего вечера, я как будто впервые увидел гетто . Бывают такие летние вечера в Нью-Йорке, когда небо словно из чистой лазури, когда дома становятся такими доступными и ощутимыми, что можешь потрогать не только их стены, но и прикоснуться к самой их сути. Тот пасмурный, в грязных потеках свет, выявляющий лишь уродство фабричных зданий, исчезает с заходом солнца, пыль садится, контуры проступают четко прорисованными, словно черты великаньего лица в желтом луче прожектора. В небе появляются голуби, кружат над крышами, становятся видны купола, как над старыми турецкими банями. И всегда здесь присутствуют величавое достоинство Святого Марка Бауэри, большого инородного тела на площади, в которую упирается авеню А, и приземистые здания старого голландского стиля с торчащими над ними багровыми газгольдерами, и исхоженные вдоль и поперек боковые улочки с их нелепыми американскими именами, и треугольники, хранящие на себе отметины древних межевых знаков. А вода и такая близкая за ней набережная Бруклина, такая близкая, что почти различаешь лица людей на том берегу! Все очарование Нью-Йорка вместилось в этот кишащий людьми район, меченный формальдегидом, потом и слезами. Нет ничего более близкого, дорогого и так часто вспоминаемого места для ньюйоркца, чем эта, не признаваемая и отвергаемая им с презрением часть города. Весь Нью-Йорк мог бы стать одним огромным гетто: яд мог бы быть вытравлен, бедность могла быть разделена поровну, а радость – течь по каждой вене и артерии. Вся остальная территория Нью-Йорка – сплошная абстракция: холодная, геометричная, напряженная, как ступор, и, тут же хочется добавить, безумная – если, конечно, отойти в сторону и взглянуть без испуга и преклонения.
Только здесь, в пчелином улье гетто, можно найти человеческое отношение, можно найти этот город, скопище взглядов, звуков, запахов, за которыми вы будете тщетно охотиться вне его пределов, где жизнь чахнет и умирает. Вне пределов гетто движутся лишь хорошо наряженные трупы. Их заводят каждый день, как будильники. Они выступают, как дрессированные собачки, и их забывают, как использованные контрамарки. А в сочащихся медом сотах идет неостановимый рост, как у растений, там столько животного тепла, что становится душно, особи трутся друг о друга, склеиваются, рождая ощущение жизни, надежды, там можно подхватить всякую инфекцию, и грозную, и спасительную.
Маленькие души, обитающие в этом улье, горящие, подобно тонким восковым свечкам, но горящие ровно, способные отбрасывать причудливые тени на сдвинувшиеся вокруг них стены.
Пройдитесь по любой улице в этом мягком фиолетовом свете. Прикажите своей памяти забыть все. Тысячи неожиданностей набросятся на вас со всех сторон. Здесь человек еще в шкурах и в перьях. Здесь пузырь и кварц еще обладают речью. А чуть дальше стоят здания – их можно услышать и ощутить их объем – со стеклянными, переплетенными металлом стенами, с окнами, истекающими потом; городские капища, портики которых украшены кувыркающимися, как цирковые акробаты, крылатыми младенцами. А после встретишь катящиеся, двигающиеся улицы, на которых ничего не застывает в покое, ничто не утвердилось, не закреплено, ничто не может быть осознано, разве что глазами и разумом какого-нибудь мечтателя. Галлюцинирующие улицы вдруг становятся пустыми и тихими, словно по ним чума прошлась. Улицы кашляют, пульсируют, как раненый висок, на этих улицах можно умереть, и никто не заметит. Странные улицы, на которых розовое масло смешано с запахами лука и чеснока. Вечерние улицы, заполненные шлепаньем и всхлипыванием усталых ног. Улицы, прочерченные Эвклидом, понять их можно только с помощью логики и теорем…
Пронизывая все, прячась в складках кожи, как осадок багрового дыма, властвует вторичный сексуальный пот – лобковый, орфический, подмышечный – тяжелое благовоние, подаваемое к ночи на лиловых подушечках мускуса. Никто не обладает иммунитетом против него. Даже дауновский идиот. Этот запах продирает вас, как жесткая мочалка, охватывает, как блузка, стягивающая груди. Мелкий дождичек превращает его в невидимую бесплотную грязь. И это происходит всегда, даже в час готовки студня из кроличьих лапок. Это блестит в трубах, фолликулах, папиллярах. Земля медленно вращается, поворачиваются столбы и флаги, и амурчики на портиках поворачиваются вместе со всеми; в дрожащем сумраке душных вечеров все это издает звуки – земные, чувственные, обещающие, подобно звукам цитры.
Тяжелое колесо, покрытое силосом, птичьим пометом и перьями, с маленькими горящими лампадками – каплями животного пота. Все крутится и крутится, поскрипывая, покачиваясь, пошатываясь, иногда постанывая и подвывая, но все равно проворачивается: раз, еще раз, еще раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188
Я так расчувствовался от этого лирического отступления, что мне даже захотелось его прервать.
– Да, я понимаю, – сказал он. – Понимаю ваши чувства. Видите, нам все о вас известно, а вам о нас – нет. Хоть тысячу раз женитесь, на тысяче еврейских женщин, все равно не узнаете то, что знаем мы. Мы внутри вас. «Бактерии» – вы сказали. Может быть.
Если вы сильны, мы вас поддерживаем, если слабы – разрушаем. Мы живем не в миру, как кажется язычникам, а в духе. Мир приходит и уходит, а дух – вечен. Мой малыш понимал это. Он хотел остаться чистым. Этот мир был недостаточно хорош для него. Он и умер от стыда… от стыда за этот мир.
19
Через несколько минут, когда мы вышли из кафешки и медленным шагом двинулись сквозь фиолетовые сумерки раннего вечера, я как будто впервые увидел гетто . Бывают такие летние вечера в Нью-Йорке, когда небо словно из чистой лазури, когда дома становятся такими доступными и ощутимыми, что можешь потрогать не только их стены, но и прикоснуться к самой их сути. Тот пасмурный, в грязных потеках свет, выявляющий лишь уродство фабричных зданий, исчезает с заходом солнца, пыль садится, контуры проступают четко прорисованными, словно черты великаньего лица в желтом луче прожектора. В небе появляются голуби, кружат над крышами, становятся видны купола, как над старыми турецкими банями. И всегда здесь присутствуют величавое достоинство Святого Марка Бауэри, большого инородного тела на площади, в которую упирается авеню А, и приземистые здания старого голландского стиля с торчащими над ними багровыми газгольдерами, и исхоженные вдоль и поперек боковые улочки с их нелепыми американскими именами, и треугольники, хранящие на себе отметины древних межевых знаков. А вода и такая близкая за ней набережная Бруклина, такая близкая, что почти различаешь лица людей на том берегу! Все очарование Нью-Йорка вместилось в этот кишащий людьми район, меченный формальдегидом, потом и слезами. Нет ничего более близкого, дорогого и так часто вспоминаемого места для ньюйоркца, чем эта, не признаваемая и отвергаемая им с презрением часть города. Весь Нью-Йорк мог бы стать одним огромным гетто: яд мог бы быть вытравлен, бедность могла быть разделена поровну, а радость – течь по каждой вене и артерии. Вся остальная территория Нью-Йорка – сплошная абстракция: холодная, геометричная, напряженная, как ступор, и, тут же хочется добавить, безумная – если, конечно, отойти в сторону и взглянуть без испуга и преклонения.
Только здесь, в пчелином улье гетто, можно найти человеческое отношение, можно найти этот город, скопище взглядов, звуков, запахов, за которыми вы будете тщетно охотиться вне его пределов, где жизнь чахнет и умирает. Вне пределов гетто движутся лишь хорошо наряженные трупы. Их заводят каждый день, как будильники. Они выступают, как дрессированные собачки, и их забывают, как использованные контрамарки. А в сочащихся медом сотах идет неостановимый рост, как у растений, там столько животного тепла, что становится душно, особи трутся друг о друга, склеиваются, рождая ощущение жизни, надежды, там можно подхватить всякую инфекцию, и грозную, и спасительную.
Маленькие души, обитающие в этом улье, горящие, подобно тонким восковым свечкам, но горящие ровно, способные отбрасывать причудливые тени на сдвинувшиеся вокруг них стены.
Пройдитесь по любой улице в этом мягком фиолетовом свете. Прикажите своей памяти забыть все. Тысячи неожиданностей набросятся на вас со всех сторон. Здесь человек еще в шкурах и в перьях. Здесь пузырь и кварц еще обладают речью. А чуть дальше стоят здания – их можно услышать и ощутить их объем – со стеклянными, переплетенными металлом стенами, с окнами, истекающими потом; городские капища, портики которых украшены кувыркающимися, как цирковые акробаты, крылатыми младенцами. А после встретишь катящиеся, двигающиеся улицы, на которых ничего не застывает в покое, ничто не утвердилось, не закреплено, ничто не может быть осознано, разве что глазами и разумом какого-нибудь мечтателя. Галлюцинирующие улицы вдруг становятся пустыми и тихими, словно по ним чума прошлась. Улицы кашляют, пульсируют, как раненый висок, на этих улицах можно умереть, и никто не заметит. Странные улицы, на которых розовое масло смешано с запахами лука и чеснока. Вечерние улицы, заполненные шлепаньем и всхлипыванием усталых ног. Улицы, прочерченные Эвклидом, понять их можно только с помощью логики и теорем…
Пронизывая все, прячась в складках кожи, как осадок багрового дыма, властвует вторичный сексуальный пот – лобковый, орфический, подмышечный – тяжелое благовоние, подаваемое к ночи на лиловых подушечках мускуса. Никто не обладает иммунитетом против него. Даже дауновский идиот. Этот запах продирает вас, как жесткая мочалка, охватывает, как блузка, стягивающая груди. Мелкий дождичек превращает его в невидимую бесплотную грязь. И это происходит всегда, даже в час готовки студня из кроличьих лапок. Это блестит в трубах, фолликулах, папиллярах. Земля медленно вращается, поворачиваются столбы и флаги, и амурчики на портиках поворачиваются вместе со всеми; в дрожащем сумраке душных вечеров все это издает звуки – земные, чувственные, обещающие, подобно звукам цитры.
Тяжелое колесо, покрытое силосом, птичьим пометом и перьями, с маленькими горящими лампадками – каплями животного пота. Все крутится и крутится, поскрипывая, покачиваясь, пошатываясь, иногда постанывая и подвывая, но все равно проворачивается: раз, еще раз, еще раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188