Вот друзей хороших оставил, жалко! Один Славка Востряков чего стоил! Но не беда, списаться можно потом, когда обстановочка прояснится.
А в жизни, пока он посылал короткие письма — позывные, произошли какие-то перемены. Не те уж были пассажиры в поезде Кавказского направления. Куда-то подевались портфели из крокодиловой кожи, двутавровые заплечья, красные мясистые загривки и вся прочая неразмышляющая апоплексия. Налицо достижения какой-то новой медицины, пока неизвестной Федору, и всеобщая озабоченность. А может, просто сезон не тот?
Хрипящее вагонное радио исходило заигранными песенками. Какая-то девица басила голосом завзятого пьяницы:
Я не знаю, что со мной.
Стала вдруг зима весной -
Чик-чик, чик-чирик,
Моё сердце прыг-прыг-прыг,
Это знает каждый воробей!
Ни складу, ни ладу.
Федор молча поминал забористые словечки от неудовольствия, выкручивал регулятор до отказа и заваливался спать. Но стоило уткнуться в подушку, перед глазами снова мелькали бесконечные провода с бегущим вспять солнцем, снова кружилась вокруг дальнего кургана тёплая мартовская степь, нагоняя тоску. А колёса мерно и настойчиво постукивали на стрелках, как бы зарубки ставили, и навсегда отсекали прошлое.
Стоянка поезда, где Федору следовало сходить, была минутная и в самое неподходящее время, перед рассветом. Федор тихо собрался и перекочевал с чемоданом из тёплого посапывающего купе в стылый тамбур. По тому, как заносило вагон на поворотах и прижимало к стенке, Федор отмечал знакомые места — поезд вошёл в предгорья Кавказа.
Когда в тёмном, слезящемся окне побежали редкие огоньки, пожилая сонная проводница в шинели, похожая на чёрную инвентарную подушку, открыла дверь, лязгнула нижней плитой.
В распахнутую дверь шибануло сырым пространством, грибным сентябрём, хотя ночь по календарю была весенняя. Внизу, во тьме плыли с замедлением какие-то сараи, штабеля брёвен, смутно ворсились голые сады — все мокрое, пожухлое, ещё не отдышавшееся после переменчивой и непутёвой здешней зимы. Пробирала дрожь.
— И шут их знает, где только не живут люди! — не довольно сказала проводница, свешиваясь с фонарём в ночь. Понять её было не трудно, она сопровождала поезд из Москвы к Чёрному морю: ни столичные, ни черноморские пейзажи, конечно, нельзя было даже отдалённо сравнить с тем захолустьем, которое проплывало сейчас под высокой насыпью.
— Люди везде живут, тётка! — с неожиданной весёлостью сказал Федор. Не удержался, хлопнул дурашливо по инвентарной подушке. Счастливого пути, мол! Весёлых курортных развлечений у синего моря!
Проводница ругнулась.
Перрона, конечно, не успели воздвигнуть в честь его приезда. Спускался по крутым ступенькам ощупью, спиной в мокрую тьму, как водолаз. Только одно и отличало от водолаза, что не было здесь никаких снабжающих шлангов, никаких страховых концов и положенной сигнализации.
Едва ощутил под ногой хрусткую насыпь с уклоном, состав дёрнулся, поплыл. И голова чуть-чуть закружилась от бессонницы, от долгой сухопутной качки.
«Ничего, дышать тут можно…» — подумал Федор.
Не оглядываясь, миновал тёмный станционный посёлок, досматривающий последние сны, на выезде проголосовал какому-то шофёру-полуночнику. В кузове, как разглядел Федор, были дрова — ночные, несомненно «левые». Шофёр поначалу не хотел останавливаться, пер на него вытаращенными фарами. Но поднятая рука и приставленный к ноге чемодан в световом кругу определённо говорили, что человек тут стоит бывалый, его так запросто не объедешь. Не зазевался человек на проезжей дороге, а именно ждёт попутную с рублишком в кармане.
— Куда тебе? — неохотно приоткрылась дверца.
Федор цепко прихватил дверку за край и занёс на дрожащее крыло сапог с завёрнутым голенищем.
— В Кременную, близко! — сказал он весело, скалясь.
— Не по дороге, — потянулась дверка не очень уверенно.
— До развилки подкинешь! — ещё веселее сказал
Федор и в один мах вскинулся на пружинное сиденье.
Чемодан каким-то образом оказался у него на коленях. Шофёр вздохнул, достал за спиной Федора рукоятку дверцы — хлопнуло сухо, отрывисто.
— Куда несёт ни свет ни заря? — недовольно прогудел он в темноте, покорно выжимая сцепление. — Трояк содрать, будешь знать.
Федор сказал со значением:
— Бесплатно довезёшь. Я — из органов.
В кабине сразу вспыхнуло. Шофёр оглядел его любопытно: новый ватник с необмятой ещё строчкой, кирзовые сапоги и столь же новенький, только из магазина чемоданчик с никелированными уголками. И стриженые виски под сдвинутой на бочок кепкой.
— Оно и видно, — равнодушно хмыкнул шофёр. — И много отбухал там, в органах?
— Не положено спрашивать! — дурашливо засмеялся Федор, на него снова накатило прежнее веселье. — Никто и нигде прав таких не имеет, чтобы поминать мне славное прошлое. Геройства было намного больше, чем заблуждений. Уяснил?
— Ага. Бабка моя то же самое говорила. Все, мол, там будем.
— Да нет, — отмахнулся Федор от ненужных подозрений. — Бог миловал, юзом прошло.
— А стриженый?
— Это так. За пятнадцать суток…
— А-а! Начинающий, значит.
Шофёр выпростал из кармана грязную, с обмятыми углами пачку «Прибоя», молча положил на чемодан. Закуривай, мол, если желаешь. Как не угостить бывалого человека! А Федор теперь хорошо рассмотрел его — кавказский горбоносый профиль с подбритыми усами (они были какие-то ненастоящие, словно приклеенные на молодом лице) и кофейно-чёрный глаз под витым чубом.
Протянул со своей стороны свежую приличную пачку:
— У меня урицкие, из вагон-ресторана…
Шофёр хмыкнул без всякой обиды, закурили «Беломор».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39