И Федор, вздохнув, тоже выпил, с хрустом откусил огурец.
Пили потом ещё, не чокаясь, закусывали просвирками, чавкали, хвалили в один голос покойницу. А Федор сидел потупясь, вспоминал самое неподходящее для этой минуты: как Гигимон подкапывался под отца и как после обижал мать, сроду не помог ни с дровами, ни с сеном. За какую-то оплошку на ферме грозился отдать под суд. Много утекло воды с тех пор, но не мог примириться он и уяснить до конца, почему люди так жалуют покойников и обижают живых.
Очнулся, когда Уклеев потряс за плечо.
— А ты чего приуныл, Федюня? Чего? Мать, конечно, жалко, да ведь все там будем. Все! Сыра земля все спишет, дебет с кредитом сведёт чисто! Пей, не журись!
Гигимон скрипуче засмеялся, закрутил морщинистой шеей:
— Все, конечно! Эт-то ты как в воду. Только не все разом, по очереди! Сначала ты, а потом уж я! — и залился каким-то хитрым удушливым смешком.
Федор отвёл цепучие руки Уклеева, заново приценился взглядом к мужикам. Ему не хотелось в эту минуту ничего знать и тем более расспрашивать, как живёт станица, чем живёт, — ему казалось, что он все это слишком хорошо знал от самого рождения, знал даже какую-то недоступную другим главную истину жизни, — но он спросил именно об этом:
— Как живёте, отцы? Что нового?
«Не ждал я вас вместе увидеть, разные вроде были…» Лет десять назад этих людей и в самом деле никто не видел вместе, до того непохожую жизнь вели. Гигимон все больше доклады читал и выступал всенародно, проповедовал активность на всех фронтах жизни, а Уклеев жил себе на уме. Никогда тех докладов не слушал и поучал молодого Федьку шепотком: «Ты, паря, словам всяким не доверяй, в корень гляди! В самый чертёж строительного объекта, в несущие конструкции! Слова — дым, а жизнь, она, брат, увесистая, как железо! Что урвал, то и твоё, большего не получишь… Гигимон вчерась толковал, чтобы всем — поровну. А того не поймёт куриной головой, что для этого нужно сперва; чтоб у всех поровну мозги шурупили и руки-ноги двигали! Не с дармоедства, с другого края надо… А то — как же эт так? Я, к примеру, всей стройкой заворачиваю, тыщи на шее держу, а ты ещё и карандаша не научился держать… Нет, брат! Совсем это невозможно! Что там ни говорят, а сообща только дрова пилить сподручно. Курицу жевать куда веселее в одиночку, понял?»
В речах Уклеева всегда крылось что-то глубокомысленное насчёт того, чтобы хапнуть. Кто и когда научил его этой премудрости, Федор понятия не имел, скорее всего Уклеев был самоучкой. И вот теперь по странной прихоти судьба свела его с Гигимоном. Они сидели рядком, пили и в один слитный голос проклинали собственные несчастья.
Роли, правда, переменились, теперь критику наводил Гигимон.
— Р-распустили народ, эт-та, никакого тебе уважения! — скрипел он жалостливо после третьего стаканчика. — Никто никому не указ! Прихожу, эт-та, к директору. Уче-ному! А он на меня ноль внимания, фунт презрения. Он, видишь, не на меня, как активную массу, смотрит, а в окно — розами своими любуется с порядочного расстояния! Нету, говорит, у меня никакой руководящей работы для вас! Стыдится, значит, в глаза смотреть, а говорит. Знает ведь, кто перед ним шапку ломит, а говорит, хоть ты что! Вон оно куды повернуло, Федя! Цельная пантомина получается!
Тыкал кривым пальцем в Уклеева:
— А эт-то кто перед тобой? Это — мастер, спицилист, золотые руки! Он что хошь тебе может претворить в жизнь, хошь — силосную башню со шпилем, хошь — дворец с голыми мужиками в простенках и — без всяких вумных чертежей. Слыхал, чего он у моря под мраморную крошку разделывал?
— Эт нам пустяк, что раку ногу оторвать! — икнул бывший десятник с удовлетворением.
— Во! А в чего ныне его обратили?! — возликовал Гигимон. — Поч-чему эт-та никуда не берут? Образования начали требовать! А чего из этих учёных делать? Учёными этими хоть пруд пруди, а рази они смыслят, как с массой-то надо, с массой?!
Гигимон ужасно как соскучился по докладам, которых теперь никто ему не доверял. Желал выговориться, хотя место было вовсе неподходящее — кладбище.
Федор горбился, курил и досадливо сплёвывал в сторонку. Слова Гигимона, которые тот выкрикивал убеждённо, с жаром и болью, доходили до него как-то боком и наперекос, задевали только своей потаённой изнанкой. Странно было слушать человека, который сроду не умел приложить рук к делу, всю жизнь болтал путаное и самолично развалил жизнь в станице, а теперь жаловался и искал виноватых.
Федор порывался спросить о Нюшке, но этого никак нельзя было в присутствии Уклеева. Перед глазами к тому же время от времени мелькали бортовые знаки «66-99», и он не решался. Нюшка, скорей всего, готовилась выходить замуж либо крутила с этим Ашотом, Спросишь — и снова попадёшь в вагон некурящих.
Налил по четвёртому стаканчику, силой заставил Гигимона взять.
— Пей и не греши! — сказал Федор мрачно и пьяно.
— Ты чего? — удивился Гигимон.
— Молчать тут положено, дядя Яков, — мирно, уступчиво объяснил Федор, глядя на всхлипнувшую куму Дуську.
— А-а, мол-ча-а-ать?! А где можно говорить?! Нигде нельзя! — заорал Гигимон, расплёскивая коньяк «ЗКБ». — А как я могу молчать, когда кругом — пантомина?! Скажи — как?
Десятник Уклеев тихонько посмеивался, подтрунивал над соседом и аппетитно закусывал, ронял на могилу яичную скорлупу.
— Не слушай ты его, Федя, это он от личной обиды! — подмигивал Уклеев. — Мы ещё ничего живём, нормально. Зашибаем, сколь сумеем! Учёных-то, верно, до беса развелось, а рабочих рук — черт-ма! Теперь мы в цене! Вот могилу подрядились выкопать ак-кордно! Червонец в день, что раку ногу оторвать! Ежели надумаешь дома жить, приходи к нам, опять к делу приставим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39