» Иногда Женьке казалось, что кто-нибудь, большой и хриплый, прибежит в котельную с этой автобазы и всыплет ей за машину, которую ждут. Но никто не прибегал, а все только звонили, требовали, ругались или просили, заискивая голосом. Важная особа, видать, была эта Автобаза.
А у топки Валентин редко позволял Женьке помогать. Так редко, что подкатить ему тележку с углем или засунуть шуровку в пламя, чтоб аж взревело, так и осталось для Женьки удовольствием. У топки Валентин управляется один, привык за зиму. Как зверь уставал, но приспособился. Мужское дело – давать людям тепло. Костры зажигать в походе, реки бросать на турбины, чтобы вода превращалась в свет, сталь плавить и бить дикого зверя на шубу любимой. В котельной, конечно, проще и прозаичней. Но все равно – огонь в руках. Огонь будоражил, у огня Валентин чувствовал себя сильным, уверенным в теле своем и духе. Ничего не стоило ему поднять Женьку, высоко, на вытянутых руках, и нести ее бесконечно, через всю землю. Чтобы она смеялась и щурилась от быстроты у него на руках. Чтобы Женькино дыхание щекотало ему шею. И лицо сияло над ним, навстречу ему. Только ему, Валентину.
Когда Женька появлялась в котельной, Валентин отсылал ее в закуток. Как можно скорей. Пока он не бросил к черту, в угол, шуровку.
А Женька удалялась в закуток, как в ссылку. Обижалась, что он ее отсылает. Следила за Валентином в раскрытую дверь. Видела, как размеренно и спокойно он работает. Как волосы влажно волнятся у него на висках от жары. Как аккуратно он выгребает шлак. Как загружает топку углем. Сосредоточенно, будто Женьки нет вовсе. Как весело хмыкает, когда пламя взрывается в недрах и трубы отвечают ему волнующим гудом. Как тень его, длинная и ловкая, движется по стене, даже не оборачиваясь на Женьку. Даже тень его нравилась Женьке. Только, сидя вот так в закутке, Женька думала иногда, что Валентин слишком теперь спокоен, когда она рядом, она бы так не могла. Слишком редко, обидно редко, он взглядывает на Женьку, и взгляд его прям и блестящ, будто он на товарища смотрит. Будто на парня, а не на Женьку.
Женька сидела и вспоминала, как она шла сюда первый раз, в котельную. Ночью. Двадцатого декабря, даже число запомнилось. С тех пор как мать вернулась из Ленинграда, они еще ни разу не оставались с Валентином вдвоем под крышей. Не считая, конечно, чужих подъездов. Женька шла, и чем ближе она подходила, тем больше ноги у нее слабели. Делались будто не свои. Слабые-слабые. Смешно. Если бы кто-нибудь случайно толкнул ее тогда на улице, Женька упала бы. Честное слово, упала бы. Она вошла в котельную и даже ничего в ней не заметила – ни топки, ни пламени, ни черной горы угля у стены, ни крикливого плаката «Боритесь за чистоту!» на стенке, ни огнетушителя рядом с ним, яркого, как петух. Ничего не заметила, не поняла и не разглядела. Только Валентина. Одного Валентина. Он стоял, будто в пустоте, крупно, для одной Женьки, закрывая собой весь мир. Волосы, тогда еще очень короткие, торчали на его голове прямо, победительно и ершисто. Лихо закатанные рукава ковбойки открывали сильные загорелые руки. Красивые руки. На длинном носу, чуть сдвинутом влево, будто мячом ему засветили в нос и он сбился с правильного пути, плясали жаркие блики.
«Я тут», – сказала Женька, чувствуя, как слабость в ней дошла до полного, невозможного предела. Она даже прислонилась к косяку. Валентин быстро повернулся, и огромная, медленная улыбка заполнила все его лицо. Он шагнул к Женьке навстречу, так и не выпуская шуровки, и потерся подбородком о ее волосы. Задышал Женьке в макушку. Сильно и часто. Сердце у Женьки уже колотилось где-то в горле. Потом он вдруг остановился, и Женька увидела, как на его лице, медленно стирая улыбку, проступили твердые скулы. Он отстранился совсем и сказал, как часто говорил и потом:
«Подожди, Жень, в закутке, я сейчас». И почти бегом кинулся к топке.
Женька, ватно ступая, прошла в пристройку и присела на краешек не то скамьи, не то нар. Зазвонил телефон, но она так и не взяла трубку. Сидела неловко, на краешке, будто на секунду зашла, и ждала. И руки у нее мерзли, хотя было жарко. Ждала и боялась, что вот сейчас он войдет. Бросит в огонь последнюю лопату угля и войдет. И они останутся в узком закутке одни. Впервые с тех пор, как приехала мать. Под крышей и в тепле. Вдвоем и одни. И до утра, до сменщика, никто больше не постучится в котельную. А телефону можно и не отвечать. И у печей, когда все в порядке, не обязательно находиться неотлучно. Конечно, все будет, как он захочет, знала Женька.
Но где-то, подсознательно, она чувствовала: что-то хрупкое и светлое, непереводимое словами, они потеряют этой ночью, если все так будет. Здесь. В котельной. Рядом со служебным телефоном. И поэтому Женьке было страшно. Как-то скорбно радостно, будто она жертвовала собой. Она мерзла, щурилась и ждала. Хотела и боялась, чтоб он пришел.
Валентин все возился у топки. Много, быстро и резко двигался. Нагибался, хватал, совал, поднимал. Женька краем глаза следила за ним, и ей даже казалось, что он тратит на все это слишком много энергии. Неоправданно много. И слишком долго все это длится. Наконец он вытер руки черным полотенцем и вошел в закуток. Женька сжалась, и что-то в ней больно и прерывисто затукало. Как в часах перед тем, как остановиться.
«Подходяще», – сказал Валентин, улыбаясь Женьке одними глазами. И опять на лице его твердо проступили скулы, которых Женька не замечала раньше. Женька ответила ему слабой, почти насильственной улыбкой. Он поднял табуретку, легко выставил ее вон, будто выкинул, и вдруг сел на пол. Возле Женьки, как дома. Большой, смешно умостился на крохотном пятачке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38