– Трое же ребят. Трое! А ты говорила, у Надежды как будто с головой что-то?
– Не знаю, – сказала Женька. – Мы думали – с головой.
– Надо ей все-таки хорошему врачу показаться, – снова вздохнула мать. И все-таки не удержалась: – Только чтобы к Петрову не попала…
Как всегда, когда матери удавалось заговорить о Петрове, она взволновалась, пошла красными пятнами, лицо ее некрасиво и жестко заострилось.
– Не надо, мама, – Валентин тронул ее за руку.
Она задумалась и даже не заметила, что он сказал: «мама».
– Наделают ребят, а все ищут, – сказала мать. – Чего, спрашивается, ищут? Ищут, ищут…
Без стука вошла Приходько. Присела к столу, устало, как после второй смены, сказала пустым голосом:
– Отправился домой.
Слышно было, как хлопнула дверь. Как загрохотало по лестнице и стихло. Виталик заплакал – теперь уже за стеной, в комнате. Потом щелкнуло в ванной. Сразу, бессмысленно и туго, ударил душ. Вода билась и билась, больше ничего не было слышно.
– И Полину жалко, – сказала мать.
– Всех баб жалко, – сказала Приходько, будто сама не баба, будто со стороны. Кто-кто, а уж она хлебнула – тридцать лет мастером на Слюдянке, на самой что ни на есть бабской фабрике. Сколько детей родилось с ее благословения и сколько семей удержалось ее напором, – не пересчитать. Многие потом жили неплохо, очень неплохо. А своего не наладилось, нет. Не получилось.
– Пора мне, – сказала Приходько и чуть помедлила еще на пороге. – Насчет вашего кооператива я Жене уже говорила…
Женька ответила, опережая мать:
– Спасибо. Не надо.
– Ладно, – усмехнулась Приходько, – где живу – найдете.
Мать быстро закрыла за ней и вернулась. В ванной все так же, бессмысленно и резко, била вода. Мать осторожно стукнула в дверь, но Полина закрылась, не отвечала. Виталик затих, заснул, наверно. Женька с Валентином стояли перед окном, он обнял ее за плечи.
Мать усмехнулась:
– Вы хоть штору-то опустите, люди смотрят.
– Пускай завидуют, – засмеялся Валентин. – Жень, а ты чего так Приходько не любишь? Хорошая же тетка!
– Почему – не люблю, очень люблю, – быстро сказала Женька, глянув на мать, мать, кажется, не слушает. Женька ничего не рассказывала Валентину, еще не хватало – рассказывать, чего нет.
– Это Ольга насчет денег? – спросила мать, значит – слушала.
– Ага, – небрежно кивнула Женька.
– У нее можно бы взять, – сказала мать. И добавила, как главное: – Ольга – человек честный.
– Обойдемся, – сказала Женька. – Лучше пальто продам.
– Очень умно, – сказала мать. – Вы и так уже все распродали подчистую. Валик вон без часов остался.
– Ничего, я по солнцу, – сказал Валентин. Он почему-то заметно смутился, выпустил Женьку, долго искал пиджак, который висел на виду, на стуле. Нашел наконец. Долго шарил в карманах, достал что-то, бросил на стол:
– Вот. Еще сотня.
– Сберкнижка? – удивилась мать. Взяла, полистала. Написано было много, взносы – три рубля, пять. Общая сумма – сто.
– На мотоцикл копил, – сказал Валентин, избегая Женьку взглядом. Он собирал понемножку, не от кооператива, а от себя отрывая, от самого необходимого. Разный там обед, прочая чепуха. Треух на зиму не купил, а Женьке сказал, что не может носить, голове душно, привык с открытой. Хотелось побольше накопить, чтобы мотоцикл стал близкой реальностью, а уж тогда показал бы. Сразу бы и показал. Если бы квартира и мотоцикл, тогда уж чего и желать…
– Мотоцикл? – ахнула мать. – Пожалуйста, уж никаких мотоциклов. Слышишь, Валик! Я тебя прошу!
Мать только это и взволновало – мотоцикл. Она их теперь на всю жизнь боится. В каждом мотоциклисте видит личного врага, хотя тогда был виноват сам отец.
– Вот как? – сказала Женька. – Значит, сберкнижка?
Ей вдруг стало пусто и холодно. Хоть бы куртку какую накинуть, так холодно. И сбежать в ванную. Но там Полина, Полина скоро не выйдет.
Женька вспомнила, как перед прошлой получкой носилась за рублем по всей лестнице. Чтобы пойти с Валькой в кино. Смешно. А он, значит, откладывал на сберкнижку. И хранил тайну вклада. На мотоцикл или там на телевизор – это уж его личное дело.
– Можешь оставить их при себе, – сказала Женька. – Вот уж не думала, что ты способен…
Большего оскорбления Женька просто не смогла придумать. И выразить голосом. Валентин дернулся и стал медленно краснеть. Краснел он страшно. У него была темная кожа, гладкая и слишком, видимо, плотная для простого румянца. Поэтому если уж он краснел, то сразу будто чернел всем лицом. Только глаза у него при этом светлели. И зрачок туго и узко сжимался, черный на светлом.
– Я же нарочно хотел, Жень, – сказал Валентин. – Вроде подарок.
Он зацепил пиджак, пальцем – за петлю, поднял его и встал. Шагнул к двери. Даже уши у него потемнели. Прямые, слишком длинные волосы некрасиво торчали. Патлами. Длинный нос, без всякой лихости, даже потерянно, смотрел чуть влево, на Женьку. Что-то стремительно и больно сжалось у Женьки внутри. Она вдруг почувствовала себя старой и мудрой. Старше Вальки. Даже старше матери. Способной все понять и простить. Рубль. Сто. Тысяча. Мотоцикл и квартира. Чепуха какая. Прекрасное было чувство – старой и мудрой.
Женька зажмурилась и увидела. Как она проснулась в то утро. Рано-рано. Валентин лежал на спине, легко и неслышно дыша. По лицу его полз солнечный луч, подбираясь к глазам. Женька следила, как медленно и мягко он полз. Добрался наконец. Валентин задрожал ресницами и засмеялся, еще даже не проснувшись, Женьке. Женька тогда еще подумала, что плохие люди не могут, наверное, смеяться во сне. Не должно у них получаться.
– Не надо мне такого подарка, – сказала Женька. Сказала уже без раздражения, скорее даже наставительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38