Лизонька ты моя с Перевалочки…
5
Лето было уже в разгаре, и окна в цехе распахнуты настежь. Теплый вечер светился в окна, отцветая сиренью, и вечер казался сейчас светлее, чем тысячи электрических ватт. Белые ночи пришли в Женькин город и длили день бесконечно. Белые платья мелькали среди кустов вдоль всех аллей. Белые брюки неслись по светлым улицам далеко за полночь, проводив платья и предчувствуя нагоняй. Даже старые дома, мрачноватые днем, которые стояли здесь вечно, обрастая сараями и сорной травой, ночью глядели на мир приветливо и бело. И ветер сушил на веревках белые панамки, одинаковые во всех дворах. Смешные и маленькие, будто носили их пупсы.
Прессы тоже недавно перекрасили в светлый тон, под стать лету. Женькин, номер 13, смотрел теперь настоящим красавцем. Лебедь, а не агрегат. Но клацал он по-прежнему резво и беззаветно. Женька похлопала пресс по крупу, поощряя прыть в конце второй смены. Никаких разговоров в цехе сейчас уже не было, разговоры увяли – как всегда к концу. Если бы не прессы, стояла бы в цехе оглушительная тишина. Каждый работал, будто один на всей фабрике. Быстро взглядывал на часы, которые едва волочили стрелками, и снова работал. Ритмично, споро и все-таки вяло, незаметно для себя – вяло, как всегда в конце. И внутри у всех медленно вызревало ожидание. Огромное ожидание, готовое лопнуть.
Оно лопалось ровно в двенадцать ноль-ноль, в полночь. По звонку. По звонку все семьдесят стульев, включая Женькин, одновременно ерзнули. Семьдесят щеток, Женькина – тоже, одновременно взлетели над прессами. Как опахала. И слюдяная пыль, разом взвихренная, заметалась по цеху, отыскивая на лету, куда мягче упасть. Женькины руки сами собой прибирали, прятали, поднимали и запирали. Наводили скорый лоск на рабочем месте. Быстрее, кажется, невозможно, но все-таки Женька обычно справлялась в числе последних. Ибо тут была скорость прямо пропорциональная числу детей, ожидавших дома.
После звонка фабрика пустела мгновенно и страшно, будто корабль, канувший разом в пучину, в ночь, в тишину. Казалось, что люди оставили ее навсегда. И странно было знать, что завтра с утра все начнется сначала – буднично, привычно, суетливо. Женька последней выскакивала на темную лестницу и теперь уже мчалась откровенно вскачь. Хотя Валентин, конечно, не денется никуда, куда ему деться.
Он ждал ее, где всегда, – против проходной, чуть поодаль, там, где начинается сквер. Под кривым тополем, шелестевшим вязко и глухо. Валентин уже спиной знал его ствол, его шершавые сгибы и острые выпады. Валентин не глядя прислонялся к тополю, и вокруг него растревоженно пахла бузина, которую никто не сажал, не сеял. Здесь Валентин ждал Женьку зимой, осенью и весной. И сейчас, летом. Когда ночи высоки и светлы. Так светлы, что просто невозможно идти домой по прямой. И пыльный «совиный глаз» светло раскачивается над проходной, выжидая минуту своего торжества. Когда его время вдруг совпадет с московским, и фабрика взорвется шумом и голосами. Взорвется по его, совиному, времени.
Валентину даже нравилось ждать. Перебирать прошедший день в мелочах и неосознанно грезить о чем-то большом. Быть одному и знать, что вот-вот рядом появится Женька. И место хорошее, чтобы ждать. Фабрика выходила в глухой переулок, на отшибе от городского движения, и прохожие здесь были редки. А гулять здесь как-то не принято. Валентин даже полюбил приходить сюда заранее, минут за двадцать, за полчаса до звонка.
Он пристраивался на обычном своем месте, под тополем, и смотрел, как со всех сторон стекаются к проходной парни. Чем ближе конец смены, тем больше парней. Таких же, как Валентин. Чуть моложе или чуть старше. Мужчины, уже готовые охранять и быть верными. Незнакомые между собой и сродненные общим ожиданием. Прикуривали друг у друга. Не вступали в длинные беседы, но иногда перекидывались словом-другим. О футболе. О рыбалке. О проклятой войне, которая все еще длится где-то. О шахматном клубе, который только что открыли в городе. Снова – о последнем матче класса «Б». И что женщины поздно кончают – куда им потом одним через весь город. Вот, приходится тут торчать.
Никогда не говорили они, что им самим приятно ждать. Торчать тут в сквере перед фабрикой. Прикуривать друг у друга и молчаливо расходиться. Приятно, что есть кого ждать. Уверенно и взросло. По-мужски. Волноваться. Охранять. Быть верными, что бы там ни было прежде. Чувствовать себя рыцарями. Искать в толпе одну. Обнять за плечи, не стесняясь чужих глаз. Без всякой позы, это прошло, просто – обнять и идти рядом.
С некоторыми Валентин уже здоровался. Узнавал издалека по походке. Замечал, если вдруг пропускали несколько вечеров сряду. Даже беспокоился, как за приятеля. Некоторым он уже симпатизировал. Кое-кого уже недолюбливал. Ждали в общем все одинаково – самоуглубленно, молчаливо и честно. Но когда девчонки разноцветно высыпались из проходной, тут уж парни держали себя по-разному. Как чья натура требовала.
Сразу шагали навстречу, крепко брали под руку, уводили по улице бережно и твердо. И девчонки смеялись, уходя, и еще кричали назад, подругам. Естественные и щедрые в своем надежном счастье. Даже иногда и подруг прихватывали, которым по пути.
Или вдруг сворачивали в тень, за тополь. И оттуда напряженно следили, как она ищет, как растерянно озирается, как, маленькая сразу и одинокая, сворачивает за угол. Убеждались, что – правда, никто ее больше не ждет. И только тогда выскакивали и догоняли бегом.
Или, когда она появлялась – ни секундой раньше, круто разворачивались и уходили в сторону, не глядя. Уже уверенные, что сама побежит и догонит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38