Она — женщина.
Не одна из тех конкретных, периодически хохочущих и визжащих заполошных особ, каждая из которых, не понимая себя, уверена тем не менее, что понимает всех, а та женщина, которая однажды должна была родиться. Видно, время ее пришло.
Ты знаешь, самое поразительное и, как ни жаль, самое неинтересное — что в этой девушке никакого символа нет.
Впрочем, символы — они в голове. Для символа она была слишком телесная. Но она была признак чего-то.
Дорогой дядя, ты видишь, сколько вздорных мотивировок у простого желания заманить молодую особу на старую кровать со свалки? В этом отношении я как все. Что делать. Я сам смеюсь. Дорогой дядя, на том и держимся.
14
Дорогой дядя!
Если бы я в этот день не пошел обедать к Ралдугину в его театральную столовую, я бы не встретил Субъекта.
Помните, дорогой дядя, того самого, с которым мы подъезжали к столице и рассказывали байки.
Итак, я пошел обедать к Ралдугину и встретил Субъекта. Он был пришибленный. Он стоял у служебного подъезда театра и мучительно вглядывался то в дождливые облака, то и сырой асфальт — для видимости, а на самом деле он незаметно разглядывал прохожих, будто ждал кого-то. Меня он, конечно, не узнал.
- Вот субъект, — раздраженно сказала дама с неподъемной сумкой продуктов, протискиваясь мимо него из служебной двери, ведущей в театральный буфет.
- Это верно, — сказал он. — Я субъект. — А потом добавил: — Когда же доктор придет?.. Тут я ему говорю:
- Идемте в буфет, что вы так огорчаетесь. …Ну, придет доктор, придет. Не придет — другого позовем. А в буфете, по крайней мере, сухо.
- Вы думаете? — спрашивает.
- Чего мне думать? — подчеркиваю я. — Я твердо знаю. И вы не думайте.
- Ладно, — говорит, — я постараюсь. Но меня это дело измучило.
- Какое дело, — говорю. — Никакого дела нет и не может быть.
Я его отвел от двери, и мы стали спускаться в нижний буфет. Железная лестница гремит, будто два скелета на железной крыше играют в домино.
- Какая шумная лестница, — говорит.
- Да, — говорю, — шумная… А вы не обращайте. Дался вам этот доктор.
- Ну что вы, — говорит он, — я в него очень верю.
Тут совсем стало теплым-тепло, и запахи рванули необыкновенные — не то клей варят, не то одеколон пьют, и у меня аппетит пробудился и разыгрался.
- Подождите, — говорю, — сейчас Ралдугина спрошу, чем сегодня кормят. Он мой старый друг еще с Буцефаловки.
- Не все ли равно?
- Ну что вы! — говорю. — Это важнее важного. В здоровом теле здоровый дух.
- Дух? — спросил он. — Никакого духа давно нет.
Тут я дверь открыл, где ралдугинские бабы примеряют финские сапоги, и вижу, самого нет нигде, а в цинковой мойке над посудой пар стоит, как в бане. Давно я здесь не был. Стены цветной масляной краской покрасили, цвета беж, переходящий в бордо с пузырями.
- Ралдугин! — кричу. А он сзади подошел.
- Ну, чего тебе?
- Джеймс, — говорю. — Чем сегодня кормишь?
- Фрутазоны с шампиньонами и эклеры по-флотски.
- А свежие, — спрашиваю, — фрутазоны-то?
- Позавчера были свежие… А вы к вентилятору садитесь за мой стол, за круглый… Девочки! Первое и второе — два раза.
И ушел.
- Грубиян какой-то, — говорит мой Субъект.
- Что вы, — говорю, — Джеймс? Никогда.
Ну, вошли в зал, сели к вентилятору, у самого окна, и покушали первое и второе. Фрутазоны с шампиньонами были так себе, зато эклеры по-флотски — пальчики оближешь. Оближешь и плюнешь. Но уборщицу жаль, тетю Женю.
Сидим, перевариваем, он приободрился — в окошко смотрит, прохожие ноги разглядывает. А смотреть ни на что — одни брюки. Я ему говорю:
- Вот когда я работал художником в Министерстве торговли, на Кировской, там был лифт, называется «патер-ностер».
Кабинки без дверей и движутся вверх и вниз, по потребности медленно, люди на ходу садятся. Поэтому мужчины всегда на работу опаздывали. Соберутся и ждут, пока секретарши и машинистки вверх едут. Тогда юбки не очень длинные носили.
- «Патер-ностер», — говорит мой Субъект, — в переводе с латыни означает «отче наш».
- Неужели? — говорю. — А может, «боже мой»?
- Устройство этого лифта напоминает четки, нанизанные на шнур в виде замкнутого контура… по которым монахи отсчитывали молитвы — «Отче наш иже еси на небеси и т. д. и т. п. и пр. и др.».
- Тогда этот лифт можно назвать скорее «мама родная», — говорю, — там такие картины открывались, если вверх смотреть! А теперь штаны носят.
- Потому рождаемость падает.
- Рождаемость как раз растет… Такая теснотища, — говорю. — Семьи падают.
- А вам не кажется, что жизнь напоминает этот лифт «отче наш», или, если хотите, «мама родная»?.. Какое у вас образование?
- Два высших и несколько средних, — отвечаю уклончиво, но неукротимо. — А как по-латыни «мама родная»?
- Я не знаю, — говорит и хлебом в соль тычет.
- А может быть, «мама мия»?
Тут первое действие кончилось, в зал врываются электрики, пастижеры и некоторые артисты и артистки, шумят о сверхурочных, премиальных, киноставках и тащут на столы фрутазоны с эклерами, и перебили наш разговор. И я заорал, перекрывая шум:
- Чего вам дался этот доктор?!
- Кто-то же должен все это вылечить! — заорал он.
- Что именно?! — ору я.
- Мир! — орет он. — Людское сборище. И я понял, что обрел союзника.
Тут актеры нажрались и поскакали доигрывать второй акт. И я ему говорю:
- Обменяемся идеями. Я полагаю — дело в чем-то очень простом. Он поколебался и рассказал мне историю своей жизни. Вкратце.
- Где вы работаете? — спросил я. — Нет, нет, я не спрашиваю, чем вы занимаетесь. Сейчас все системы секретные, тем более темы.
- Ради бога! — сказал он. — Ради бога не смейтесь… Я впал в совершенное ничтожество. И виноват в этом я сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105