Баудин вытянул вперед голову и сплюнул:
– Это Красные Мечи, бескровные ублюдки. Историк бросил на него ироничный взгляд.
– Благодаря своей профессии ты немало путешествовал, Баудин. Видел ли ты морские стены Арена?
Тот беспокойно заерзал, пожимая плечами:
– Пожил бы ты с мое, страшный человек. К тому же слухи об их прибытии гуляют в городе уже целую неделю.
Ряды Красных Мечей зашевелились, и Фелисин увидела, как пальцы бойцов крепко сжали оружие, а островерхие шлемы повернулись как один в сторону адъюнкта. «Моя родная сестра, Тавори, неужели исчезновение брата так сильно ранило тебя? – Думала Фелисин. – Увидев расплату, ты сможешь представить себе, как велика его ошибка… и после этого, чтобы доказать свою абсолютную преданность, ты выберешь символическую жертву между мною и нашей матерью. Не думаешь ли ты, что Худ хочет получить обе жертвы? По крайней мере, мать с любимым мужем сейчас…» Фелисин видела, как Тавори бегло осмотрела охрану, а затем что-то сказала Тамбер. Та поспешила на своем коне к Восточным воротам.
Баудин хрюкнул вновь.
– Выглядит впечатляюще. Я думаю, бесконечный час готов к своему началу.
«Существовала только одна причина, по которой императрицу можно было обвинить в убийстве, но совсем по другой причине было легко предугадать дальнейшее развитие событий. Если бы она только прислушалась к моим предупреждениям!» Гебориец поморщился, когда их колонна потащилась вперед: кандалы больно врезались в лодыжки.
Люди, старающиеся выглядеть культурными, с недоверием глазели на колонну: наблюдение за униженными и осужденными являлось основной частью их правильного воспитания. Это было приятно и безопасно; однако вид избалованных аристократов удручал бедняков даже больше, чем показное величие.
Гебориец рассказал обо всем, что было, в его трактате, и сейчас лицо историка выражало только горькое изумление при виде действий адъюнкта Тавори – правой руки императрицы Лейсин. Начались проявления крайней жестокости – семьи арестовывались прямо посреди ночи. Срывая двери и врываясь в дома, солдаты вытаскивали людей из кроватей, не обращая внимания на причитавшую прислугу. Это стало первой волной, шокирующей жителей. Ничего не понимающих после сна людей с благородной кровью связывали и заковывали в кандалы, заставляя стоять перед пьяными судьями и присяжными, которых брали среди бедняков прямо на улице. Это была плохо скрываемая насмешка над правосудием, которая убила в жителях последнюю надежду на цивилизованное решение проблемы. Не осталось ничего, кроме хаоса и первобытной жестокости.
«Одна за другой волны террора потрясали город. Тавори хорошо знала свое собственное сословие, все его слабости, поэтому безжалостно ими манипулировала. Что могло заставить человека проявлять такую жестокость?»
Бедняки толпились на улицах, где проводились погромы, и выкрикивали приветственные лозунги в честь императрицы. Тщательно спланированный бунт, превратившийся в резню и грабежи Дворянского Квартала, имел целью уничтожить тех, кого еще не удалось заковать в кандалы. Люди были просто отданы на растерзание – это должно было утолить жажду крови. Увидев, какой размах приняла «священная война» и испугавшись, что город будет спален дотла, императрица изменила свой приказ.
И все же эта женщина сделала несколько ошибок. Используя любую возможность, чтобы изолировать недовольную своенравную интеллигенцию и сжать боевой кулак вокруг столицы, она призывала все новые и новые силы на «защиту от благородной когорты, готовящей заговор и измену».
Порабощенное достоинство стало платой этой милитаризованной экспансии. В империи давно ходили слухи о готовящемся терроре, но даже они не спасли аристократию от преследования после выхода декрета, приказывающего провести подобные жестокие чистки по всем городам.
Горькое зрелище! Гебориец искал место, куда бы в отчаянии сплюнуть – к старику возвращались привычки тех времен, когда он был еще карманником в Мышином Квартале Малаза. Историк видел напряжение на лицах большинства людей, стоявших в колонне. Многие из них были в пижамах, запачканных углем, – их лишили даже самой простой возможности сменить одежду. Растрепанные волосы, ошеломленное выражение лица, неудобные позы – толпа вне Крута жаждала видеть все это.
«Добро пожаловать на улицы», – сказал себе Гебориец в тот момент, когда охранники начали вновь подталкивать их колонну. Адъюнкт сидела в седле, возвышаясь над толпой, и холодно смотрела на происходящее внизу. Ее лицо почти ничего не выражало – тонкие щелки глаз, прямой рот с тонкими губами – все было бесстрастно. «Черт возьми, – подумал Гебориец, – но ведь не родилась же она такой!» Он обернулся и поглядел на ее младшую сестру, которая сейчас спотыкалась за спиной. Тем временем взгляд адъюнкта Тавори продолжал скользить по колонне. Задержавшись на мгновение на своей сестре, она с невозмутимым выражением лица продолжила знакомство с заключенными – эта пауза стала единственным проявлением родственных чувств.
Охранники открыли восточные ворота, как только первые члены этой невеселой колонны достигли их. Фелисин оставалось до них около двухсот шагов. Через старый сводчатый проем пронесся громкий рев – волны звука, отражавшиеся от высоких стен и поднимавшиеся вверх, распугали голубей, расположившихся на навесе крыши. Звук хлопающих крыльев был похож на благодарные аплодисменты, хотя Геборийцу показалось, что только он оценил эту ироничную шутку богов.
Не меняя направления движения, он сумел немного наклониться к земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51