Катерина съязвила, что к тому времени, когда я, наконец, соберусь сделать это, наш новый ребенок родится, вырастет и пойдет в университет. Поэтому я перезвонил отцу и сказал, что мы хотим нагрянуть в гости и приготовить ему обед, а затем я мог бы поучить его компьютерному делу. Отец обрадовался.
– Это было бы чудесно, Майкл. Но перед тем как ты приедешь, не нужно ли мне сбегать в магазин и купить немного «Майкрософта»?

* * *

Отец прожил жизнь, занимаясь таким респектабельным занятием, как торговля препаратами. Он вовсе не из тех, кто имеет двух ротвейлеров, золотые перстни на каждом пальце и продает «крэк» на задворках манчестерских ночных клубов – папа никогда не зарабатывал таких денег, потому что он торговал неправильными препаратами. Он продавал согревающий лимонный напиток от компании «Бичем» и таблетки от расстройства желудка. Я попытался представить, как он едет куда-то вглубь страны, к своему лучшему клиенту. Папа открывает чемоданчик, клиент разрывает пакетик с «Алка-зельцером» и пробует на язык. «Отличное дерьмо, приятель. Но только не вздумай подсунуть мне второсортный товар, иначе я позабочусь, чтобы твое безголовое барахло выловили из Ист-ривер. Сечешь, кореш?» Отец принадлежал к тем торговцем препаратами, которым выделяют служебную машину и идут пенсионные отчисления.
Ему приходилось немало ночей проводить вне дома, особенно после того, как он познакомился с темноволосой аптекаршей по имени Джанет с курорта «Ройял Лимингтон». Отец пошел на все, чтобы убедить ее купить весь ассортимент продуктов. Ради этого он даже оставил жену и единственного ребенка. С тех пор дома остались лишь мама и пятилетний я. Мы жили неподалеку от Лондона, я рос в полуотдельном доме с полуотдельным отцом. После официального развода родителей мне пришлось проводить одинокие выходные в отцовском домике, где стоял странный запах. Подобно отцу, которого эвакуировали во время войны, меня отправляли в незнакомый город – я ехал, прижимая к себе чемодан и несколько наскоро собранных игрушек, беженец на родительской войне.
Мне нечего было делать во взрослом отцовском доме за много миль от своих друзей, поэтому я приезжал и играл на пианино. Многие годы все субботы и воскресенья я проводил за пианино. Под пыльным табуретом обнаружился лишь один сборник нот: «Традиционные гимны для фортепиано», – и я играл их снова и снова. Поначалу я лишь пытался подбирать мелодии на слух, но со временем играл все увереннее, пока, наконец, не возомнил себя Элтоном Джоном в сверкающих башмаках на платформе в четыре дюйма – важной походкой я выхожу на сцену «Голливуд-Боул» и пою свой первый суперхит «Мой Бог ближе к тебе» .
– Благодарю вас, леди и джентльмены. А теперь песня, которая мне очень нравится, давайте вместе – «Когда взираю я на дивный крест».
И я пропел бы все четыре куплета церковного гимна в стиле буги-вуги, экспромтом выдавая «Йе!», «О, бэби!» после слов «Встречал ли ты любовь и грусть такие, и терн сплетался ль в столь густой венец?» А потом, слегка сбавив темп, я выдаю припев «Возделаем пашню, посеем хлеба». И зрители поднимают руки с зажигалками и медленно раскачиваются. Внезапно над сценой вспыхивает фейерверк, и я перехожу к попурри из своих ранних хитов: любимые классические рок-н-роллы типа «Вперед, Христово воинство», «Иисус – возлюбленный души моей» и заглавную песню с последнего альбома: «Я знаю, что Спаситель жив». Последнюю песню я исполняю на бис, при заключительных аккордах делая два оборота вокруг собственной оси.
Наверное, если бы родители не развелись, я никогда бы не научился играть на фортепьяно, не учился бы музыке в колледже и не достиг бы головокружительных высот, когда мою песенку трижды прокрутили на радиостанции «Долина Темзы». Теперь я стал, по выражению отца, «сочинителем поп-музыки». Он очень мною гордился и временами звонил, чтобы сказать, что минуту назад по телевизору передали мои произведения.
– Да, рекламное агентство купило сто эфиров, папа, двадцать из них – в лучшее время.
– Должно быть, твоя музыка понравилась, раз ее показывают снова и снова.

* * *

Я тащил детей к дому, где нам предстоял воскресный обед, а навстречу по дорожке спешил отец. Длина дорожки десять ярдов, но он все равно надел шляпу. У отца была веская причина носить шляпу, хотя он и считал необходимым снимать ее в помещении. За те краткие два года, что отец провел с фармацевткой Джанет, она сумела уговорить его пересадить волосы. Хотя шевелюра не особо поредела, отец подверг себя болезненной и дорогой операции, и небольшие волосяные кустики с затылка перекочевали на лоб. Какое-то время казалось, что хирург добился поразительной оптической иллюзии, и мой отец снова обзавелся челкой. Но позади этого бастиона волосы продолжали редеть с угрожающей быстротой. Пусть крошечные пучки пересаженных волос героически удерживали плацдарм, волосяные сумки вокруг них опустели, оставляя пересаженный аванпост в полной изоляции.
Возможно, именно поэтому фармацевтка Джанет его и бросила. Теперь отцовская голова представляла классический пример мужской лысины: пространство от лба до макушки сияло гладким скальпом, и лишь ровная грядка пересаженных волос цеплялась за кожу, словно песчаный тростник за дюну.
Разговоров о папиной лысине мы никогда не заводили.
Отец повесил шляпу, а я старался не смотреть на него выше уровня бровей. Как только я переступил порог, папа тут же запер дверь и принялся занимать меня разговорами. Чем реже я с ним виделся, тем больше у него накапливалось историй, которые он рвался мне поведать, и ничто не могло отвлечь его от немедленного пересказа горячих новостей минувшего месяца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80