Он вам не лгал! Татаринов лгать не может!..
Сказав это, Варвара неторопко сошла с помоста и со скорбью на лице направилась к замку.
В крепости наступило долгое молчание. Толпы людей к утру стали колебаться. И вдруг со стороны реки донеслась протяжная, знакомая песня:

А по край было моря синего,
Что на устье Дону-то тихого,
На крутом красном бережку,
На желтых рассыпных песках
А стоит крепкий Азов-город
Со стеною белокаменною,
Земляными раскатами,
И ровами глубокими,
И со башнями караульными…
…Среди Азова-города
Стоит темная темница,
А злодейка – каменна тюрьма!..

– Братцы! – крикнул караульный, ходивший по стене с ружьем. – Да ведь это же будары Татаринова! Будары с хлебом!..
– Батюшки!
– Хватайте злодеев Яковлевых!
– А погоди хватать-то! Схватим! Куда им деться!
Со стен крепости закричали:
– Будары! Будары!
Люди повалили на берег Дона. Они не верили тому, что случилось.
А песня слышалась все отчетливее и громче:

А что сидит у нас донской казак…
Ермак Тимофеевич…
А замок… в три пуда был…
А пробои… булатные…
Как засовы медные…
Засажен сидит донской казак
Ермак… Тимофеевич

Скрестились тогда в крепости сабли казачьи, зазвенели, засверкали. Посыпались с них искры разноцветные, яркие. И пошла стена казаков на другую стену – сабли лихо посвистывают… Яковлевы стоят в стороне, кусают губы. Черкашенин с Порошиным да Иваном Зыбиным пошли открывать тюрьму.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вышел Татаринов из тюрьмы с атаманской булавой. За ним – его сподвижники: Алеша Старой, Наум Васильев, Иван Каторжный. Глянули на крепостную стену и остановились. Быстрые глаза Татаринова все увидели: срубленные саблями казачьи тела, валявшиеся вокруг темницы, серые камни мощеных улиц, залитые кровью, разрушения, причиненные взрывами, возле порохового погреба. Как будто ураган пронесся в крепости, переломал, перекрутил все и понесся дальше по дикой степи. Сторожевые казаки, ходившие с ружьями по широким стенам, смотрели на освобожденных атаманов затаенно. Народ и войско стояли без шапок молча.
Дрогнула тогда серебряная серьга под ухом. Крутой лоб Татаринова нахмурился. Широкие скулы выдвинулись вперед. Мохнатые брови сдвинулись. Глаза злобно метнули огонь. Атаман не сказал и единого слова, а казаки поняли его.
Метнулась от горячей обиды золотая серьга под ухом у атамана Ивана Каторжного. Она закачалась, задрожала мелкой дрожью, дернулась вместе с головой атамана и стала вздрагивать. В глазах и на лице Каторжного был виден неудержимый гнев за то надругательство над землей, добытой многой кровью, и над той славой, равной которой никогда не бывало на Дону. Он молчал, а все его огромное тело вздрагивало, билось, как в лихорадке. По черноватому лицу Наума Васильевича Васильева скатились две слезы. И хотя он привык ко всему и повидал многое, хотя его глаза были остры, быстры, словно у ястреба, он не мог смотреть на то, что сотворилось в Азове. «Для того ли атаманы и казаки брали город, страдали, сидели по тюрьмам в Москве, на Белоозере, гибли в Каргополе?..» – думал он. А мятежные казаки, понявшие свою вину, молчали и только били атаманам низкие земные поклоны.
– Пошарпали, – грозно сказал Татаринов, – держите ответ! Не передо мною, а перед богом да перед всей землей русской. Будары с хлебом приплыли?
– Приплыли! Приплыли, – раздались робкие голоса.
– Зачинщики схвачены?
– Схвачены! Вот только Тимошка куда-то сбежал! – сказал Порошин.
– Схватить немедля! Казни достоин!
Есаул Иван Зыбин в островерхой крымской шапчонке с белой опушкой, как кошка, прыгнул в толпу и, расталкивая ее локтями, пошел к крайним воротам. Там он схватил человека в рваной сермяге, в вывернутом малахайце, в истоптанных красных, порыжелых сафьянцах. Схватил он его крепкими ручищами за ворот сермяги и поволок к атаманам. Оскалив зубы, тот выдернул кинжал и пытался всадить его в есаула, да не успел. Зыбин подцепил его сапогом в подбородок. Острый кинжал упал на камни со звоном.
– Тимоху Зыбин волокет!
– Тимоху! – загорланили в толпе.
Тимофея Яковлева поставили перед атаманами. Вся рожа в саже. Сермяга в грязи, рваная. Сафьянцы, видно, с чужой ноги.
Иван Зыбин, тяжело дыша, произнес:
– Атаман, вели срубить саблей это ядовитое жало. Всю жизнь живет и паутину плетет, змеюка. Вот моя сабля острая!
– Нет, – тихо произнес Татаринов. – Пусть судит войско. В тюрьму его, иуду. В тюрьму!.. То первая моя сказка крамольному атаману. Иным иное будет! – и пошел к главным воротам, чтоб встретить будары. Есаулы вынесли знамя царское, и все пошли за атаманом к приазовской заводи, куда медленно и осторожно входили, украшенные флагами, пятнадцать воронежских будар. Первой вошла самая легкая остроносая будара, пожалованная Татаринову. На ней стоял рослый чернобородый есаул Петро Щадеев. У его ног лежал связанный тороками – седельными ремнями – Трофимка Яковлев.
Будары вошли в просторную заводь и стали возле леска на якоре.
По указу Татаринова в честь вернувшихся, чтоб сберечь порох, грянули не все, как бывало раньше, а только четыре пушки главного калибра, по числу стен в городе.
Встретив родственников, живых и здоровых, многие целовались, обнимались, плакали.
Петро Щадеев спросил атамана:
– Схвачены ли изменники, объявившиеся в крепости?
– Схвачены! – ответил Татаринов. – И нынче им будет жестокий суд и расправа. Терпеть крамолу не станем далее! Своей властью и властью войска вырвем с корнем неслыханную лжу, наветы и крамолу…
На берег стали сносить кули с хлебом, толокном, катили горбатые сорокаведерные бочки с вином, медом, пивом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127