мол, входите, не заперто, только бардака не
устраивайте, сколько можно.
-- И что? -- спросила я.
-- Да ничего, -- отвечал он, -- прихожу, все в порядке, книжный
шкаф, правда, настежь, и на записочке написано: "Бу сделано".
-- Почерк знакомый? -- спросил Леснин.
-- Обычный канцелярский.
-- Сухари пора сушить, -- сказал Шиншилла, -- ваша очередь
подходит, хотя мне вы обещали, что посадят именно меня.
-- Ничего себе обещание, -- сказал Камедиаров.
-- А за что? -- спросил Леснин.
Шиншилла приосанился, сбил пылинку щелчком с колена, выгнулся
по-кошачьи.
-- Труд я задумал. Литературный.
-- О, -- сказал Николай Николаевич. -- И что же это за труд, за
который непременно должны посадить?
-- "История гомосексуализма в России".
-- Посадят, -- сказал Николай Николаевич, попивая каберне, --
как пить дать.
-- Это будет тайный труд. Никому ни слова.
Шиншилла, что называется, завелся и стал болтать о своей будущей
инкунабуле. Он развивал, кроме всего прочего, идею об огромном
значении для всемирного гомосексуального движения повсеместного
исполнения музыки Чайковского, вносящей, по его мнению, в
подсознание гомосексуальный мотив.
-- В каком смысле "мотив"? -- спросил Хозяин.
-- Дело не в том, что музыка Петра Ильича гомосексуалистская, --
сказал лениво Николай Николаевич, -- а в том, что она отнюдь не
так хороша, как это принято считать. В ней имеется нечто
расслабленное, жидкое, суррогат мысли, суррогат чувства,
сентиментальность вместо глубины, модель искусства, муляж
творчества -- в общем, все пакости века девятнадцатого, кои мы и
пожинаем.
-- И этика отдельно от эстетики, -- заметил Сандро, -- ром
отдельно, баба отдельно.
-- Ничуть не бывало, -- сказал Шиншилла, -- вы оба не правы.
Чайковский -- символ гомосексуализма, его светоч; и не более
того. Голубой фонарь бирюзовознаменного герба.
-- И что вы только несете, -- сказал Хозяин.
-- Между прочим, Ежов был гомик, -- не унимался Шиншилла, -- и
уничтожал тех, кто не в его сексе.
-- Ты всю историю на это дело переведешь, -- сказал Леснин. --
Например, опричнина. Может, кстати, и Петр Великий уничтожал
тех, кто не в его сексе?
-- Вот-вот, -- оживился Шиншилла, -- отношения Петра Алексеевича
с Меншиковым и многими другими еще трэба разжуваты.
-- Медхен Ленхен, -- сказал Хозяин, -- ты хотела кофий глясе
произвести? Мороженое в холодильнике, кофий на полке.
Он отсылал меня на кухню, чтобы сделать присутствующим внушение:
увлеклись лишку, распустили при мне языки. Плели они, конечно,
как всегда, незнамо что; но разительно отличались их речи от
всех текстов, слышанных когда-либо мною дома, в институте, в
гостях, в кино, в транспорте; даже и штампы, и пошлости были у
них другие. Иные темы, другая жизнь, живость. Конечно, они были
болтуны. Все. Кроме Эммери.
Мне тогда часто приходило на ум: их семеро, я восьмая; я лишняя.
Я принесла на подносе чашки с кофе глясе и обратилась к Сандро:
-- А сказка? Где обещанная сказка? Начало тысяча и одной белой
ночи где?
-- Да почему я? -- спросил польщенный Сандро. -- Вон модный
писатель сидит, беллетрист с большой буквы, ему и карты в руки.
-- Ну нет, -- сказал Леснин, -- карты у меня и так в руках
постоянно, а уж на роль Шехерезады ты меня не баллотируй. Ты
обещал, ты и приступай. Я на подхвате; ночи на трехсотой
подключусь, ежели необходимость возникнет.
-- Ладно, -- сказал Сандро, -- ну, хоть сыграйте кто-нибудь
что-нибудь восточное на фортепьянах.
Что и было исполнено.
-- Жил-был, -- сказал Сандро, -- кто?
-- Человек, -- откликнулся Эммери.
-- Немец, -- сказал Хозяин.
Сандро пришел в восторг.
-- Жил-был немец! Тихий такой, смирный. Обрусевший. Но
лютеранин.
-- Как это "но"? -- спросил Леснин.
-- Не перебивайте! -- воскликнула я.
-- Жил-был немец, и была у него Анхен. Кроткая такая,
хозяйственная. Тюльпаны разводила. И китайские розочки.
-- Эклектика, -- сказал Камедиаров.
-- Мелкие комнатные розочки называются, к вашему сведению,
китайскими. Была у Анхен только одна слабость.
-- К парикмахеру из соседней цирюльни, -- сказал Шиншилла.
-- Как женщину порядочную парикмахеры ее не волновали. При всей
экономности, и даже скупости, питала Анхен слабость к торговцам
всякой всячиной, особенно к бродячим, то есть к офеням.
-- Ботала по офеням, -- сказал Леснин.
-- Сами торговцы, равно как и парикмахеры, не привлекали Анхен;
однако удержаться от того, чтобы что-нибудь у них купить, она не
могла. И тяготела, как ни странно, к предметам экзотическим, в
хозяйстве вовсе не нужным и даже и совершенно лишним, словно с
появлением купца...
-- Купца, торговца или офени? -- спросил Леснин.
-- ...ее практичность улетучивалась, -- впрочем, только до ухода
торговца, далее Анхен снова превращалась в примерную прижимистую
идеальную жену. И вот появился в их уютном домике в немецкой
слободе на Охте...
-- Да откуда ты взял, что на Охте была немецкая слобода? --
спросил Камедиаров. -- Чушь какая.
-- Ведь это сказка! -- вскричала я. -- Не перебивайте,
пожалуйста!
-- ...появился в их уютном домике на Охте, с палисадником, где
цвели анютины глазки, маргаритки и гортензии...
-- Господи, -- сказал Хозяин вполголоса.
-- ...очередной торговец. Еще мальвы там цвели, хризантемы и
рододендроны, -- вызывающе сказал Сандро, -- а также росли
тыквы, спаржа, ремонтантная клубника и пастернак. И латук. Вот.
И у очередного торговца купила Анхен восточный ковер, арабскую
маску и маленький флакон с притертой пробкою, не желавший
открываться, о чем предупредил ее торговец, продавший флакончик
за бесценок;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32