-- Позовите Николая Николаевича, -- сказал Эммери, -- Лене
нехорошо.
Николай Николаевич щупал мне пульс, заглядывал в глаза.
-- Странно, -- сказал он, -- дистония у нее, конечно, имеется, а
зрачки широкие, бледная, выражение лица... Ленхен, вы не
наркоманка, часом?
-- Нет, -- сказала я. -- Я читала. Мне стало плохо.
-- Спазм аккомодации? -- с сомнением сказал Николай Николаевич.
-- Плюс еще что-нибудь минус свежий воздух.
-- Плюс недосыпание, -- сказал Хозяин без парика и в
партикулярном платье.
-- Окна настежь, ее на диван, к ногам грелку, валидолу бы нам, и
пусть полежит.
Свечи задули в комнате, окна на Фонтанку открыли; Шиншилла
принес мне воды, я выпила, схватила его за руку и то ли уснула,
то ли, наконец, упала в обморок, провалилась куда-то и выплыла,
вынырнула при свете дня, закутанная пледом, грелка в ногах, окна
настежь, машины носятся под окнами, у окна в качалке Эммери
смотрит в оконный проем. Он поворачивается ко мне.
-- Как себя чувствуете, Лена?
-- Нормально. Чуть-чуть голова кружится.
-- Сейчас я чаю принесу, выпьете, полежите, и я отведу вас
домой. Хозяин на работе. Как вы всех напугали.
Я все вспомнила. Чохом, так сказать. Нечто от кийяфы во мне
осталось: я знала точно, что от Эммери не обязательно скрывать
происшедшее. А от остальных следует скрыть.
-- Как вы все напугали меня, -- сказала я.
-- Страшно смотреть правде в глаза, -- сказал Эммери. -- Еще
страшнее, чем истине.
-- Что это было?
-- Сначала чай.
-- Чай, да; я только схожу в библиотеку и посмотрю, какую книжку
вы мне вынули случайно с полки; они так тут интересно случайно
вынимаются...
-- Не вставайте. Я вам сам принесу.
Но читать мне было трудно, изображение и текст плыли,
расфокусированные.
-- У вас еще зрачки широковаты. Пройдет. Завтра все пройдет.
-- Что пройдет? Ароматы Аравии?
-- Да, и ароматы, и магия Аравии, и последствия взгляда правде в
глаза.
-- Дрянь какая эта правда, -- сказала я. -- А я-то, дура, прежде
вранье не любила. И не понимала выражения "ложь во спасение".
Эммери, кто вы такой? Ангел?
-- Это вы здесь говорите "ангелы", "так сказать, чохом". -- Он
улыбнулся. -- Я вестник. И страж проходящих по меже. Человек
межи всегда может рассчитывать на меня. Скажем, на мою помощь.
Поддержку. Присутствие. Иногда на мою защиту.
-- Межи? А что размежевали?
-- Межа разделяет миры. Или времена. Разделяет, но и соединяет.
-- Миры? Инопланетные цивилизации одну от другой?
-- Нет. Иной мир и этот, видимый.
-- Иной мир -- в смысле "тот свет"?
-- Тот свет? Вы его воспринимаете с кладбищенским оттенком. А я
говорю о незримом, невещественном, непреходящем, потустороннем
(по ту сторону межи...) мире. Иной -- и есть иной. Если хотите,
мы поговорим об этом в другой раз, когда в себя придете.
-- В какой другой раз? -- спросила я. -- Как я теперь буду сюда
приходить? Смогу ли я разговаривать с Лесниным? А с Николаем
Николаевичем? А с Камедиаровым? Кстати, он кто? Марсианин?
-- Вроде того, -- сказал Эммери.
-- Он для меня опасен?
-- Только потому, что вы знаете про тайник.
-- Он мне враг?
-- Нет, пока нет, -- сказал Эммери. -- Это мне он враг. И
Хозяину.
-- Он мне, Лене, не враг. Мне как человеческому существу -- враг
точно. А почему вам и Хозяину?
-- Хозяин -- человек межи. Я ее страж. А цель Камедиарова
уничтожить межу и разделить миры. Не дать людям возможность
общаться с высшим миром. Замкнуть их на земное существование.
Изменить человеческую породу и искоренить самую ее суть, лучшее,
что в ней есть. Превратить людей даже не в животных -- в
механизмы, в роботов, в ничто. Почему вы сказали, что отчасти он
и вам -- враг? Поэтому? Так ощущаете?
-- Да.
-- Я вашим ощущениям верю.
Мы вышли на набережную. Меня не покидало чувство, что я не всю
маску сняла, то есть не полностью снял ее с меня Эммери, словно
невидимый слой на лице остался, и хотя окрестности не были
подвержены таким переменам, как библиотека, комната и игроки
сквозь прорези маски, смещение происходило. О людях, идущих мне
навстречу, я кое-что знала, без информации формальной, без
слухов и сплетен, без физиономистики и дедукции; безошибочно
знала с первого взгляда. Кийяфа. Ясновидение бедуина.
-- Я забыла книжку, -- сказала я.
-- Нет, я ее захватил. Придется привыкать, Лена, к лишнему
знанию, и зрению, и слуху. А что до того, как разговаривать с
Лесниным... вы не думали, как вы сами смотритесь через маску
цвета граната?
-- Лица не видела, -- сказала я, -- а одежды нет, голая.
-- Что это может означать?
-- Не знаю.
-- Подумайте. Трактуйте как-нибудь. Легко обвинять в грехах
других, воображая себя безгрешным, не видя себя и не понимая. А
я, знаете ли, и без маски вижу всех такими, как есть.
-- Как же вы тут живете?
Мы миновали Измайловский сад и подходили к польскому, к моему
дому.
-- Лена, правда -- страшная, а ложь -- отвратительная. Идите
выспитесь, напейтесь кофе, я надеюсь услышать про Ганса в
Пальмире вместе с вами. Если на то пошло, вам не следовало лезть
в чужие тайны. А коли так поступили, платите. Человек платит за
все. Придется забыть о правде и терпеть.
Польский сад приветствовал меня сиренью.
Я только что рассталась с ангелом, велевшим мне забыть о правде.
Комедия дель арте закончилась, мне предстояло жить по системе
Станиславского. Идиллия растворилась, компания распалась.
Впрочем, за Шиншиллу я порадовалась. Впрочем, какое было мне
дело до того, что Хозяина принесло из восемнадцатого столетия? И
у меня теперь был знакомый ангел-хранитель. Не так и плохо.
Мужайся, медхен.
День, независимо от внешних событий, посвящен был внутреннему
монологу -- или диалогу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32