НОЧНЫЕ ЛЮБИМЦЫ
Повесть

Горит восток зарею новой.
Одна заря сменить другую
Спешит...
А.С.Пушкин


-- Сдавай, -- сказал Эммери.
Связка ключей. Я вертела ее в руках, пока не вспомнила, откуда
она у меня. Потемневшие рукодельные легкие ключи от старых
шкафов; бронзовый, с витой узорной главкой (от бюро?) и самый
маленький, двухсантиметровый, между двумя ключиками без особых
примет. Я вытащила связку за кольцо из-под фотографий и
открыток, в очередной раз начиная новую жизнь с наведения
порядка в старой, натурального порядка с вытиранием пыли и
обогащением местной помойки обрывками записок и рваными
тапочками. Ключи заговорили со мной, вспыхнуло в памяти,
осветило комнату, открылось пространство прошлого, как
музыкальная шкатулка, крышка назад, музыка затилиликала,
двинулись фигурки, глаз не оторвать. А ведь была и шкатулка.
Однако ключика от нее, похожего на самый маленький, только
блестящего, связка не сохранила.
-- Сдавай, -- сказал Эммери.
Они любили играть в карты по ночам. Сначала я думала, что целью
их ночных сборищ была именно игра в карты. Если вообще была
цель.
Родители уехали в Анапу, и я пригласила всю компанию ко мне на
кофе, тем более что Хозяин не отпускал меня домой одну, хотя по
набережной дом от дома отделяло квартала три, белая ночь в
апогее, пятый час утра, совсем светло. Слишком светло для них;
они предпочитали темноту.
Это была эпоха нижних юбок. По моему летосчислению. О лагерях,
где продолжали гибнуть сгустки скопившейся там убиваемой энергии
принудительно работящих пчел в ватниках драных, даровой рабочей
силы, а также об испытаниях атомных бомб с экспериментами на
солдатиках, испытаниях, чье драконово дыхание мы уже начали
ощущать, сами того не ведая, я не знала ничего. Для меня пришла
эра крахмальных нижних юбок и тонких каблуков.
Моя мать ночную мою компанию не жаловала. Она не понимала, как
взрослый, уже и в летах, мужчина может общаться с едва достигшей
совершеннолетия девчонкой, не питая двусмысленных и дурных
намерений; еще меньше понимала она, почему в неприятном
окружении "подозрительных особ" мужского пола должна обитать
именно я; и в самом деле, видимо, во всем происходившем имелась
доза извращения.
-- Ну, знаете, -- сказал Леснин, оглядывая оказавшиеся у него на
руках карты, -- такое единовременно на руки получить можно,
только если сам дьявол сдает.
-- Дьявол, должно быть, большой искусствовед, -- заметил
Шиншилла, -- полагаю, велика у него тяга и к господину Гёте, и к
господину Гуно.
-- Прекратите поминать его к ночи, -- сказал, смеясь, Хозяин.
-- Видимо, -- не унимался Шиншилла, развалясь в кресле красного
дерева с потрепанной обивкою розового атласа и поправляя
маленькую сережку в правом ухе (днем он заклеивал дырочку для
сережки пластырем или замазывал гримом), -- он страдает манией
величия либо преувеличения и поэтому считает свою персону
основной темою, идеею, сквозным сюжетом и главным действующим
лицом литературы и искусства. В них, в основном, и
представительствует.
-- В основном? -- рассеянно спросил Камедиаров, разглядывая веер
карт, зажатый в левой руке, и водя над ним нерешительной правой,
не могущей выбрать нужную.
-- Может, закроем эту тему? -- сказал сидящий у рояля Сандро.
-- Твоя христианская натура, о подпольный катакомбный
прихожанин, не выдерживает упоминаний о враге рода
человеческого? -- спросил, снимая очки, Николай Николаевич.
-- Подпольный катакомбный -- плеоназм, -- заметил Леснин,
отпивая глоток киндзмараули из широкого бокала алмазной грани с
длинной ножкою; когда такими, неполно налитыми, бокалами
чокались, шел дивный звон, который я обожала.
-- Дитя подземелья. -- Шиншилла поправлял теперь кружево манжет;
он постоянно охорашивался, по обыкновению принимая изящные позы,
потягивался наподобие ленивой кошки и напоминал о балете, даже и
не желая того, в каждом его жесте дремала выучка, па, позиции,
дрессированность живой заводной игрушки.
-- А вот вам, пожалуйста, бубновый валет, -- сказал Камедиаров,
выкладывая выбранную карту.
Они все время меняли игры, я не могла запомнить, во что они
играют: в винт? в вист? в буру? в дамский преферанс? когда я
переспрашивала, их от моего невежества хохот разбирал.
Хозяин зажег свечи. Шторы были задернуты, свет погашен. Огоньки
играли в винно-алом стекле жирандолевых подставок, в сапфировых
стеклышках люстры, в хрустале подвесок. Наше сборище стало еще
колоритней и окончательно напоминало театр. Настоящий театр
располагался в ближайшем саду, выходившем на набережную, но
скромные его постановки -- оперетки и современные водевили --
нашим мизансценам в подметки не годились.
-- Между прочим, -- сказал Хозяин, -- ко мне за эту неделю
дважды вламывались воры.
-- Что украли? -- спросил Шиншилла.
-- Ничего.
-- Какие же это воры, милейший, вы шутите, -- сказал Николай
Николаевич. -- О чем вы говорите? Как это -- вламывались? Как вы
сие определяли? Дверь высаживали колуном?
-- Дверь заперта была, как обычно, -- отвечал Хозяин, -- все
вверх дном, даже из ящиков письменного стола все бумаги...
-- О-о, -- Камедиаров даже про карты забыл на секунду, -- это не
воры, это шмон.
-- Что? -- спросила я.
-- Обыск, -- сказал Хозяин.
-- По-каковски?
-- По-глухонемецки.
Они заспорили, что может означать шмон в отсутствие Хозяина, без
ордера и без последствий; далее Хозяин заметил -- ключ-то стало
заедать.
-- Пришлось мне, -- сказал он, -- сегодня, уходя, дверь оставить
открытой, а то ведь замок сломают, не приведи Бог, да записочку
повесить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32