Пианистка играла отрывки из «Дон Кихота» Минкуса или же, как выражались тогда, «салонную музыку»: слащавую «Прогулку», «Вальс васильков» Дриго, «Чакону» Дюрана либо гавот из оперы «Миньон» и — хотя учительница считала ее трудной — «Молитву девы», которую в то время каждая девица обязательно играла на вечеринках с танцами, шикни раз ошибаясь («Ах, простите!») на одном и том же месте. 11е знаю, почему название вещи волновало меня. Что это за дева? Просто девушка, которую никто не взял замуж? Или пророчица, умоляющая о Небесном Женихе в тишине полутемной монастырской кельи? А может, Святая Дева, что вступается за нас перед Ним, умоляя простить нам наши прегрешения?.. «А теперь слушайте: в пируэтах движение головы совсем иное, нежели движение тела, запомните это хорошенько... Будем пристально смотреть на какой-нибудь воображаемый предмет, назовем его пункт А», он находится на уровне наших глаз. Пусть это будет мой палец... Тело вращается, голова же остается неподвижной... А какую-то долю секунды вы можете внезапно потерять пункт А из виду, но надо тут же снова его найти. Поворот гораздо быстрее движения тела... Ясно? Давайте попробуем... Это что же такое? Батальон пехоты шагает? — кричит она вдруг: мы делаем упражнение все одновременно, и наши шаги звучат слишком i ром ко.— На вас балетные туфли или казацкие сапоги?.. Теперь ты, Вера, адажио. И помни: никогда не надо спешить, не обгоняй музыку. Ни на одну восьмую. Должно быть такое впечатление, что ты в течение двух четвертей можешь сделать очень многое. В •и ом и состоит вся наука. Начнет получаться — станешь настоящей балериной... Арабеска... Па де бурре»... И тут, именно в эту минуту, каждый день раздавался гром пушек с Петропавловской крепости — двенадцать часов. «Как в «Увертюре 1812 год»,— неизменно говорила мадам Кристин...) И вот сейчас, здесь, на другом конце планеты, тоже гремит залп — с крепости Ла-Кабанья. Энрике открывает глаза. «Девять часов,— говорит он.— Подведи часы».
... И потянулись дни странного одиночества—одиночества среди толпы, в окружении людей. Бывают такие мальчики, что вырастают внезапно, чуть ли не в один день; только что исполнилось ему двенадцать, всего несколько месяцев прошло, а глядишь—он уже юноша, он не дитя больше, и трудно ему с мальчишками, все они кажутся моложе его; вот так и я чувствовал себя взрослым, непоправимо взрослым среди университетской молодежи — тысячи запросов у них, бросаются то туда, то сюда, жаждут деятельности, полные надежд и стремлений, которые стали мне чужды, может быть ненадолго, не знаю. Слишком много разочарований пришлось на мою долю в последнее время, слишком много поражений, ошибок и горя. Я оглядываюсь на прошлое, на «прежнее время», вижу события, случаи, эпизоды, словно не из моей жизни, а из жизни того, вчерашнего Энрике, он моложе меня, но это «старый Энрике», он остался там, далеко, за границами протекшего времени. «Старый Энрике» много чего повидал в Европе, и вот сейчас его расспрашивают товарищи-студенты, такие юные, свежие, решительные, увлекающиеся и счастливые; на каждой перемене окружают они его в университетском дворике, что зовется «лавровым», хотя густые деревья, в тени которых мы собираемся, американского происхождения и вряд ли из их листьев плели когда-либо венки героям, воспетым Пиндаром. Я выступаю в роли Уллиса, скальда, повествователя, внуки просят меня поведать о моих долгих странствиях и приключениях, и я рассказываю свою одиссею. Однако слушатели, кажется, разочарованы — слишком сухи и кратки мои рассказы, слишком отрывочны, нет в них эффектных подвигов, потрясающих событий, никто не бросает отважно вызов смерти, как в воспоминаниях смелых путешественников, для которых название какого-нибудь неведомого города полно особого смысла, нет и доверительных, но сдержанных признаний истинного донжуана, который всегда охотно разденет женщину, а рассказывать об этом ему лень. Битва при Хараме — первое мое боевое крещение: я ничего не понимал, шагал как автомат, под пулями, среди взрывов, мыслящим существом я стал опять лишь тогда, когда сообразил, что все кончилось; а во время боя я жил не столько «в себе и для себя», сколько «в себе для других»; как чудесно ощутить себя целым и невредимым, стоять на своих ногах, чувствовать голод, слышать тишину. (Как объяснить этим юнцам, что значит тишина, настоящая, долгая, не свистят в воздухе пули, не гремят минометы, в молчании клонится к вечеру тяжкий день?..) А у недоброй памяти Льяно-де-Мораты, где полегло столько народу, я в течение двух часов лежал в поле на животе: во рту полно земли, пулеметные очереди срезают колосья, будто гигантская коса, и они падают, осыпают меня. Под Гвадалахарой пришлось мне впервые почувствовать, как вонзается мой штык в человеческое тело — оно оказалось гораздо тверже, чем я ожидал; ни гордости, ни радости не ощутил я, один только ужас; истекающий кровью человек вцепился в меня, уронил винтовку — он пытался, наверное, убить меня? — винтовка ударила меня по плечу, человек упал в грязь, дергался судорожно, может быть, это была агония. Я опередил его на какую-нибудь секунду, защитный рефлекс помог, и я спасся, но победителем почувствовал себя юлько тогда, когда, уходя, от всей души пожелал, чтоб не опоздали санитары, чтоб вылечили его, чтоб не смертельной оказалась рана... И еще с воспоминанием о Гвадалахаре связана озорная песня, возникшая в те дни, когда итальянцы потерпели поражение в Абиссинии: «Здесь не Абиссиния, здесь Гвадалахара, смелые ребята победят всегда. Может быть, у нас винтовок маловато, да зато солдаты хоть куда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169