Жившие на Моипарнасе латиноамериканцы, в большинстве своем художники, беззаботные, далекие от политики, все до одного стояли за республику: собирались то тут, то там, волновались, обсуждали новости, строили предположения... Не мог я больше оставаться в заточении. Невозможно больше никого не видеть, ничего не знать. Даже Пикассо, что жил всегда одиноко, далекий <п всех, погруженный в творчество, пренебрегая докучной i лавой, даже он появился снова в кафе «Флора», движимый желанием узнать хоть что-нибудь, кроме газетных сообщений, нужных, противоречивых, из которых, однако, ясно было одно — идет борьба между левыми и правыми. Тысяча восемьсот республиканцев скошены пулеметами в Бадахосе, семеро руководителей расстреляны на арене для боя быков при стечении публики — три тысячи человек любовались зрелищем, для вящего эффекта не хватало только музыки, какого-нибудь пасодобля, рондальи или цыганских песен... А двенадцатого октября, в так называемый День Национальностей, еще один генерал — Мильян Астрей — бросил в лицо Мигелю де Унамуно: «Долой разум! Да здравствует смерть!» Вся черная Испания — аутодафе, рубахи смертников, санбенито, эшафоты, гаррота, пытки Берру-гете, жуткие бетюнские палачи Вальдеса Леаля2, «Паника» Гойи — возродилась вновь в драме, что разыгралась за Пиренеями. Реакционеры твердили, что в Каталонии анархисты сжигают монастыри и насилуют монахинь. Но рассказы о насилиях, чинимых монахиням, не производили большого впечатления, быть может оттого, что веками живут в нашей памяти анекдоты о монахах и монашках, пикантные истории Боккаччо, озорные повестушки; сожжение монастырей тоже как-то не трогало воображения, не вызывало конкретных представлений, да и сами монахини казались безликими, неживыми, абстрактными; напротив того, убийство Гарсиа Лорки и подлый вопль Мильяна Астрея сразу включили нас в трагедию; персонажи ее были хорошо знакомы, мы видели их лица без масок, мы содрогались от ярости, ибо преступления свершались тут же, рядом, на наших глазах. Те, кто родился или вырос в Латинской Америке и обычно потешался над «гачупинами», не забывая, однако, при этом упомянуть, хоть и не без иронии, о своих дедах, родившихся в Галисии или в Астурии; те, что гордились прекрасными своими огромными заморскими столицами и с удовольствием твердили, что Мадрид—всего лишь большая деревня, невообразимо отсталая, погрязшая в провинциальных обычаях,— все они внезапно стали горячими защитниками Мадрида, реального сегодняшнего Мадрида, что сделался символом борьбы против Бургоса, где теперь, когда мы оглянулись назад, запахло кровью, кострами, на которых сжигали индейцев кровожадные конкистадоры (и, черт побери, чтобы убедиться в этом, необязательно даже приводить цитаты из Бартоломе де Лас Касаса, достаточно прочитать их собственные записки и воспоминания), а вед многие старались представить конкистадоров героями золото легенды, однако, к великой досаде всяких де Тенов 1, страшные их дела остались навеки запечатленными в подлинной и достоверной черной хронике—до того черной, что из-за нее мы не помним прибывших со вторым отрядом таких удивительных людей, как Саагун многознатец, монах фрай Педро де Ганте или епископ «Батюшка» Васко де Кирога. Для меня, кубинца, республиканский Мадрид, несмотря на бездарность сидевшего в нем правительства, Мадрид, борющийся против Бургоса, против Кейпо де Льяно, был символом той Испании, которую любил Хосе Марти; Бургос же воплощал Испанию Валериано Вейлера, mm самого, что в 1895 году, когда моя родина боролась за независимость, устраивал у нас пункты (или лагеря), которые шались «реконцентрационные» — слово это вскоре, только без первого слога, обрело в Европе жуткую актуальность... Пикассо, (lecap Вальехо, Висенте Уидобро — все стремились к одной цели — выяснить, что происходит. Мы с жадностью набрасывались на газеты, не отходили от приемников. А я-то думал устраниться, уклониться, уйти от событий! И вот вырван из убежища, где хотел спрятаться, брошен в самую гущу водоворота, и этот водоворот все больше и больше напоминает жуткую machine a decerveler» Альфреда Жарри. Мы забыли об Испании, она в нашем представлении как бы заснула в своем пышном прошлом — битва при Лепанто, Монтьель,— и все же она всегда оставалась родной нам; даже когда мы изгнали со своей земли ее проконсулов, не против Испании мы боролись; больше ста лет тосковали мы о ней, и вот она снова наша, своя, плоть от плоти. Ежедневно бомбили фашисты Мадрид, и, казалось, каждый снаряд разрывается у тебя в груди. Однажды утром Аду разбудил почтальон — телеграмма из Берлина, странная телеграмма, подписанная незнакомой фамилией: родители Ады исчезли, их нет уже две недели. Уезжать они, кажется, не собирались, никому не говорили о намерении покинуть город на долгое время; вышли из дому как-то вечером в субботу, и больше их никто не видел. «Мне очень страшно,— сказала Ада, лицо ее исказилось, застыло в скорбной гримасе.— Я боюсь, что...— Она не договорила, принялась доставать из шкафа свои вещи.—Я должна поехать туда. Человек, пославший телеграмму, не решился подписать под ней свое имя. Это тоже означает, что надо ехать. Только я одна могу что-нибудь сделать. Выясню, что случилось. Не знаю...» Я сказал, что поеду с ней. «Не надо. Время сейчас такое... увидят, что в дело замешан иностранец, приехал со мной вместе—только лишняя путаница. Я узнаю, что и как (она помолчала) через своих». Я отвез Аду на Восточный вокзал. Договорились—она будет писать каждый день, впрочем, дней через восемь-десять вернется... Прошли восемь дней, девять, десять, две недели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169