И вот наступил день, когда остались позади творения неведомого Карибского садовника, ничуть не похожие ни на произведение Ле Нотра, ни на сады Шёнбрунна,— родные мои острова, что все почти зовутся женскими именами: Исабели, Фернандины; здесь растут как попало, без всякой системы гигантские доисторические травы: королевская пальма, бамбук, сейба, банановое дерево; последние остатки мира, в котором растения, живущие на земле, неотличимы от водяных, а плавающие и летающие твари, рептилии и птицы, смешались в симбиозе, и возникли чудовищные гибридные формы: гигантские ящерицы, странные кондоры, летучие мыши, такие огромные, что трудно поверить, будто они в самом деле могли летать, змеи, погруженные в томление, ибо сами не знают, где начинаются и где кончаются, не понимают, зачем под брюхом у них какие-то неуклюжие подставки— то ли по земле ползать, то ли плавать; остались позади безмятежные причудливые мои острова, поросшие доисторическими деревьями, что возникли в те времена, когда не существовал еще человек; впрочем, есть у нас и такие растения, которые покорились всевластному ходу времени, сахарный тростник, например,— тоже что-то вроде бамбука, только стебли его набиты деньгами и завезли его из Индии, но не из Вест-Индии, |кофейное дерево, открытое в тот день, когда турки, осаждавшие Вену, обалдев от невозможного количества выпитого кофе, сняли осаду и, отступая, бросили несколько мешков с зернами. И вот, покинув этот беспорядочный, взбалмошный сладострастный, ленивый тропический мир сиесты и песен, разбуженный первыми лучами солнца, я выхожу из вагона и вступаю в мир четкий, размеренный, геометризованный, мир плоскогорья Анауак. Тишина беспредельна, она рождается из земли, крепнет, ширится, заглушает, сводит на нет стук колес, так что он не кажется * больше реальным, глыбы молчания встают вокруг, они ограничивают горизонт, громоздятся одна на другую, и тишина побеждает, подавляет все звуки. Я смотрю на горы, они совершенны — вереница гигантских, идеально сработанных вещей, будто ready-made Марселя Дюшана. Прекрасные горы-вещи возникли, когда планету нашу мяли и комкали в последний раз, придавая ей форму; так и стоят они с той поры, взявшись за руки, тесно, но в порядке, плечом к плечу, хоть их и разделяют ущелья; высятся, будто монументы, а кто их воздвиг и зачем, знают лишь они сами. Горы-вещи, созданные резцом, упавшим с небес, геометрически четкий рисунок уступов, зелень мха — идеальный чертеж, Эвклидова геометрия, запечатленная в камне; каменное «что-и-следовало-доказать», поставленное на землю под охраной трех снежных треугольников, белых, вычерченных тщательно, у одного угол-вершина острый, склоны крутые, у другого — тупой, склоны более пологие. Пейзаж мексиканского плоскогорья. Скулъптурныи; не только горы, но и агавы — стволы расположены логично, по векторным линиям; каждая имеет свое лицо, расположение листьев не повторяется, тайна движения жизненных соков индивидуальна, но все вместе стоят величественно-ровными рядами, концы ветвей скрещиваются и, так же как горы, с четкой ритмичностью заполняют кругозор остроугольными и тупоугольными треугольниками... Солнце стояло уже довольно высоко, когда справа от меня показались пирамиды Теотиуакана, я знал их по фотографиям и гравюрам. Однако впечатления они на меня не произвели; не верилось, что пирамиды эти созданы человеческими руками, так сходны их угловатые массы с очертаниями окружающих гор-вещей, так естественно расположены, что казались геометрически правильными, суровыми, жесткими порождениями самой земли, возникшими по чьей-то воле из глубин нового для меня мира, ритмически четкого чередования объемов, пересеченных вертикалями водоразделов, мира, где все элементы разумно соотнесены, мира, проникнутого духом суровой и жесткой непреклонности. Я вспомнил «прихожую Нового Света» — так назвали Карибское море люди, впервые его переплывшие; вспомнил мягкие, ленивые, нежные очертания наших холмов, округлых, будто женская грудь. Всего три дня назад я дремал там, «в прихожей», а теперь проснулся, вдыхая прозрачный холодный горный воздух у дверей континента, где во всей своей жуткой реальности встречают меня вулканы, немые огромные стражи, гордые, ледяные хранители тайн. И вот я думаю: «Тайна не только в загадках древних цивилизаций, что приводят в отчаянье археологов, тайна—здесь, сегодня: как разгадать, например, темный взор вот этого носильщика, что тащит на ящики? Что означает священный талисман на шее продавщицы фиг? Почему одинаковы и по размеру, и по окраске двадцать кирпичных домов — словно ими выстрелил кто-то и они упали здесь среди черных камней, в узкой долине, что тянется перед моими глазами». Неожиданно предстала передо мной Америка, и трудно понять ее... Все так ново, так незнакомо, так непохоже на то, что до сих пор приходилось видеть. Вероятно, что-то сходное испытывает человек, ничего не понимающий в философии, когда его подводят к длинному ряду стеллажей с философскими книгами и говорят: «Начинай!» С чего начинать? С начала? А гдеоно — начало? Где истоки реки Гераклита? Берет она начало из досократовых ручейков или из Гегелева моря? Может, начало ее — первые, до срока пришедшие озарения, едва вызревшее, но уже внятное духовное представление, а может — могучее течение, охватившее в своей диалектике весь земной шар? Я оказался на перепутье, я видел два потока, время текло вперед и назад, я познал обратимость времени... Здесь, в Мексике, которую я, словно Кортес, открывал для себя — ибо, как Кортес, проникал в новое, незнакомое, узнавал неизвестное,— здесь впервые я ощутил, что живу в обратимом времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169