— Сейчас слишком поздно для разговоров…
— Элен, ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что Стефан умер?
— Что это на тебя вдруг нашло? Черт, издеваешься ты надо мной, что ли?
— Потише, пожалуйста, иначе Элизу разбудишь.
— Наплевать, мне уже порядком надоело, что она тут болтается; уверен, что она все время за нами шпионит.
— Однако этим летом ты не очень-то был похож на человека, которому она сколько-нибудь надоела…
— Да ты просто дура!
— Ну почему? Или ты хочешь сказать, что на самом деле она тебе не нравится? И полагаешь, будто я в упор не замечала твоих маленьких хитростей — когда ты, к примеру, нежно поглаживал ее затылок или еще что-нибудь в том же духе?
Значит, это был он! Теперь-то я совершенно уверена: тогда, на диване, это был он, грязный извращенец!
— Ради всего святого, Элен: неужели мы не можем поговорить серьезно?
— Мы уже говорим, разве не так?
— Ох, ну ладно; считай, что я вообще ничего не говорил, забудь об этом.
Должно быть, они закрыли дверь, потому что мне ничего больше не слышно. О чем же хотел поговорить с женой наш порочный Поль? Во всяком случае ясно одно: как женщина я ему уже больше не интересна. Конец всем «дружески» ласковым прикосновениям и любезным словам. Чувствую себя этакой навязавшейся в гости престарелой тетушкой: все ждут не дождутся, когда же она наконец изволит свалить из этого дома.
Остается лишь лежать да считать баранов.
10
— Доброе утро, Элиза, надеюсь вы хорошо выспались?
Я резко просыпаюсь. Заснула я, кажется, на три тысячи двести пятьдесят пятом баране, поэтому чувствую себя так, словно только что свалилась с луны.
— Погода сегодня просто чудесная. Прекрасный осенний денек, — продолжает Элен, открывая ставни.
Не понимаю, зачем она попусту тратит время, открывая и закрывая их, — ведь для меня от этого ничего не меняется.
Звонок в дверь.
— Ох, там кто-то пришел. Я скоро вернусь.
Надеюсь, что очень скоро: страшно хочется писать.
Снизу доносится мужской голос, и я невольно прислушиваюсь. Флоран Гассен. Интересно.
— Искренне сожалею, что пришлось побеспокоить вас в такую рань, но мне крайне необходимо задать несколько вопросов — и вам, и вашему мужу.
— Муж уже уехал: прежде, чем отправиться в банк, он отвозит в школу Виржини.
— Вот как; ну что ж. Послушайте, это вовсе не официальный визит; просто мне хотелось бы знать, не доходили ли до вас слухи о том, будто Софи Мигуэн изменяла мужу…
— Хотите кофе?
— Гм… Нет, спасибо.
— Садитесь, прошу вас. И извините, ради Бога: мне нужно отлучиться на минутку; я скоро вернусь.
— Гм… Да, пожалуйста.
Элен вихрем влетает в мою комнату.
— Вот наконец и судно. Пришел инспектор Гассен, и я не знаю, как мне быть: он хочет, чтобы я ему сказала, известно ли мне, что у Софи… Как по-вашему, мне следует ему все рассказать?
Я приподнимаю палец. Элен извлекает из-под меня судно.
— Я скоро вернусь.
Она возвращается в гостиную.
— Ну вот, теперь я полностью в вашем распоряжении.
— Так что… насчет Софи Мигуэн… — произносит инспектор; он явно не на шутку смущен.
— Да, разговоры об этом мне и в самом деле доводилось слышать…
— И они соответствовали действительности?
— Думаю, да. Я сама однажды слышала, как, разговаривая по телефону с каким-то мужчиной, она назначила ему свидание…
— Вам известно, с кем именно она говорила?
— Нет. Но даже если бы мне это и было известно, я не сказала бы вам об этом. Софи умерла, Стефан — тоже; вряд ли есть какой-то смысл теперь ворошить их грязное белье.
— А вам не кажется, что есть смысл установить один простой факт: виновен Стефан Мигуэн или нет?
— Не понимаю, при чем тут Софи.
— Следователь не совсем уверена в том, что смерть Мигуэна действительно была самоубийством. Она хотела бы внести абсолютную ясность в вопрос о том, не идет ли здесь речь об убийстве с целью свалить ответственность за всю серию совершенных убийств.
А эта мадам — следователь — отнюдь не дура; нам явно повезло, что дело ведет она!
— Но ведь Стефан оставил письмо?
— Да, и по-моему, оно является бесспорным фактом. Того же мнения придерживаются эксперты. Письмо отпечатано на машинке — на той самой машинке, которой он пользовался для деловой переписки; значит, оно было отпечатано еще до его отъезда, к тому же и подпись его сомнений не вызывает.
Отпечатано на машинке! Да это же все в корне меняет! Как будто такой человек, как Стефан, способен долго и старательно печатать целую исповедь! Нет, так поступил бы разве что какой-нибудь интеллектуал. Стефан же, насколько я его знаю, просто снял бы колпачок со своей ручки с золотым пером и — с прилежанием школьника — написал бы несколько строк на двойном листочке тетрадки в клетку…
— Почему вы рассказываете мне об этом?
— Потому что мне кажется, что это касается вас самым непосредственным образом. Все же ваш приемный сын… то есть, я хочу сказать… простите, но…
— Рено мертв, инспектор; ничто не в силах вернуть его нам. Я очень устала от всех этих историй, и мне хочется лишь одного: покоя.
— Но путь к покою лежит через познание истины, мадам; вы сможете успокоиться лишь тогда, когда узнаете всю правду…
— Да что вы в этом понимаете? Знание подчас куда больнее полного неведения — особенно, если правда оказывается просто невыносимой. А та правда, которую преподносите мне вы, действительно непереносима.
— В таком случае вы можете придерживаться версии следователя, хотя не думаю, чтобы она подтвердилась.
— Вы закончили? У меня еще много работы.
Голос Гассена звучит смущенно… Он молод, огорчен, а потому говорит как-то сбивчиво:
— Хорошо, я ухожу. Искренне огорчен, что так расстроил вас…
— До свидания, инспектор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96