Мы как бежали из тюрьмы -
веди куда угодно.
Немели и трезвели мы
всегда поочередно.
И бес водил, и пели мы
и плакали свободно.
А друг мой - гений всех времен -
безумец и повеса,
когда бывал в сознаньи он,
седлал хромого беса.
Трезвея, он вставал под душ,
изничтожая вялость,
и бесу наших русских душ
сгубить не удавалось.
А друг мой, тот, что сотворен
от бога, не от беса -
он крупного помола был,
крутого был замеса.
Его снутри не провернешь
ни острым, ни тяжелым,
хотя он огорожен сплошь
враждебным частоколом.



5-8





Пить наши пьяные умы
считали делом кровным.
Чего наговорили мы
и правым, и виновным!
Нить порвалась и понеслась...
Спасайте наши шкуры!
Больницы плакали по нас,
а также префектуры.

Мы лезли к бесу в кабалу,
гранатами под танки.
Блестели слезы на полу,
а в них тускнели франки.
Цыгане пели нам про шаль
и скрипками качали,
вливали в нас тоску, печаль.
По горло в нас печали.

Уж влага из ушей лилась,
все чушь глупее чуши.
И скрипки снова эту мразь
заталкивали в души.
Армян в браслетах и серьгах
икрой кормили где-то,
а друг мой в черных сапогах
стрелял из пистолета.

Напряг я жилы, и в крови
образовались сгустки,
а бес, сидевший визави,
хихикал по-французски.
Все в этой жизни суета,
плевать на префектуры!
Мой друг подписывал счета
и раздавал купюры.

Распахнуты двери
больниц, жандармерий,
предельно натянута нить.
Французские бесы -
такие балбесы,
но тоже умеют кружить.

***

М.Шемякину

Когда идешь в бистро, в столовку,
по пивку ударишь
вспоминай всегда про Вовку,
где, мол, друг-товарищ.

А в лицо трехслойным матом
можешь хоть до драки.
Про себя же помни: братом
Вовчик был Шемякину.

Баба как наседка квохчет -
не было бы печали.
Вспоминай! Быть может, Вовчик -
вспоминай как звали...

Шемякин всегда Шемякин.
А посему французский не учи.
Как хороши, как свежи были маки,
из коих смерть схимичили врачи.

Милый, милый брат мой Мишка,
разрази нас гром!
Поживем еще, братишка,
поживем.





5-9





***
Я при жизни был рослым и стройным,
не боялся ни слова, ни пули,
и в привычные рамки не лез.
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
охромили меня и согнули,
к пъедесталу прилип Ахиллес.
Не стряхнуть мне гранитного мяса
и не вытащить из постамента
ахиллесову эту пяту,
и железные ребра каракаса
мертво схвачены слоем цемента -
только судороги по хребту.
Я хвалился косою саженью:
нате - смерьте;
я не знал, что подвергнусь суженью
после смерти,
но в привычные рамки я всажен:
на спор вбили -
и косую неровную сажень
распрямили.
И с меня, когда взял я, да умер,
живо маску посмертную сняли
расторопные члены семьи.
И не знаю, кто их надоумил,
только с гипса вчистую стесали
азиатские скулы мои.
Мне покоя не мнилось, не снилось,
и считал я, что мне не грозило
оказаться всех мертвых мертвей.
Но поверхность на слепке лоснилась,
и могильною скукой сквозило
из беззубой улыбки моей.
Я при жизни не клал тем, кто хищник,
в пасти палец.
Подойти ко мне с меркой обычной
опасались.
Но по снятии маски посмертной -
тут же в ванной
гробовщик подошел ко мне с меркой
деревянной.
А потом по прошествии года,
как в венец моего исправленья,
крепко сбитый литой монумент
при огромном скопленьи народа
открывали под бодрое пенье,
под мое, с намагниченных лент.
Тишина надо мной раскололась,
из динамиков хлынули звуки,
с крыш ударил направленный свет.
Мой отчаяньем сорванный голос
современные средства науки
превратили в приятный фальцет.
Я немел, в покрывала упрятан, -
все там будем! -
Я орал в то же время кастратом
в уши людям.
Саван сдернули - как я обужен!
Нате - смерьте!
Неужели такой я вам нужен
после смерти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20