— Божественно, — сказал я.Брет засмеялась.— Это нехорошо с вашей стороны, Джейк. Просто пощечина всем нам. Подумайте, здесь Фрэнсис и Джо.Это — специально для Кона.— На безрыбье и рак рыба, — сказала Брет. Она снова засмеялась.— Вы необыкновенно трезвы, — сказал я.— Да. Удивительно, правда? А в такой компании, в какой я сегодня, можно бы пить без малейшего риска.Заиграла музыка, и Роберт Кон сказал:— Разрешите пригласить вас, леди Брет?Брет улыбнулась ему.— Я обещала этот танец Джейкобу. — Она засмеялась. — У вас ужасно ветхозаветное имя, Джейк.— А следующий? — спросил Кон.— Мы сейчас уходим, — сказала Брет. — Мы условились быть на Монмартре.Танцуя, я взглянул через плечо Брет и увидел, что Кон стоит у стойки и по-прежнему смотрит на нее.— Еще одна жертва, — сказал я ей.— И не говорите. Бедный мальчик. Я сама только сейчас заметила.— Бросьте, — сказал я. — Вам же нравится набирать их.— Не говорите вздора.— Конечно, нравится.— Ну а если и так?— Ничего, — сказал я.Мы танцевали под аккордеон и банджо, на котором кто-то заиграл. Было жарко, но я чувствовал себя хорошо. Мы почти столкнулись с Жоржет, танцевавшей с очередным юнцом из той же компании.— Что это вам вздумалось привести ее?— Не знаю, просто так.— Романтика одолевает?— Нет, скука.— И сейчас?— Сейчас нет.— Выйдем отсюда. О ней здесь позаботятся.— Вы правда хотите?— Раз я предложила, значит, хочу.Мы ушли с площадки, и я снял свое пальто, висевшее на вешалке, и надел его. Брет стояла у стойки. Кон что-то говорил ей. Я подошел к стойке и попросил конверт. Я достал из кармана пятидесятифранковую бумажку, вложил ее в конверт, запечатал и передал хозяйке.— Пожалуйста, если девушка, с которой я приехал, спросит про меня, дайте это ей, — сказал я. — Если она уйдет с кем-нибудь из молодых людей, сохраните это для меня.— C'est entendu, monsieur хорошо, мосье (фр.)

, — сказала хозяйка. — Вы уже уходите? Так рано?— Да, — сказал я.Мы пошли к дверям. Кон все еще что-то говорил Брет. Она попрощалась с ним и взяла меня под руку.— Спокойной ночи, Кон, — сказал я.Выйдя на улицу, мы стали искать глазами такси.— Пропали ваши пятьдесят франков, — сказала Брет.— Неважно.— Ни одного такси.— Можно дойти до Пантеона и там взять.— Зайдем в соседний бар и пошлем за такси, а пока выпьем.— Даже улицу перейти не хотите.— Если можно обойтись без этого.Мы зашли в ближайший бар, и я послал официанта за такси.— Ну вот, — сказал я. — Мы и ушли от них.Мы стояли у высокой, обитой цинком стойки, молчали и смотрели друг на друга. Официант вернулся и сказал, что такси дожидается Брет крепко сжала мне руку. Я дал официанту франк, и мы вышли.— Куда велеть ему ехать? — спросил я.— Пусть едет куда хочет.Я велел шоферу ехать в парк Монсури, сел в машину и захлопнул дверцу. Брет забилась в угол, закрыв глаза. Я сел подле нее. Машина дернула и покатила.— Ох, милый, я такая несчастная! — сказала Брет. 4 Машина поднялась в гору, пересекла освещенную площадь, потом еще поднялась, потом спустилась в темноту и мягко покатила по асфальту темной улицы позади церкви Сент-Этьен-дю-Мон, миновала деревья и стоянку автобусов на площади Контрэскарп, потом въехала на булыжную мостовую улицы Муфтар. По обеим сторонам улицы светились окна баров и витрины еще открытых лавок. Мы сидели врозь, а когда мы поехали по старой, тряской улице, нас тесно прижало друг к другу. Брет сняла шляпу. Откинула голову. Я видел ее лицо в свете, падающем из витрин, потом стало темно, потом, когда мы выехали на авеню Гобелен, я отчетливо увидел ее лицо. Мостовая была разворочена, и люди работали на трамвайных путях при свете ацетиленовых горелок. Белое лицо Брет и длинная линия ее шеи были ясно видны в ярком свете горелок. Когда опять стало темно, я поцеловал ее. Мои губы прижались к ее губам, а потом она отвернулась и забилась в угол, как можно дальше от меня. Голова ее была опущена.— Не трогай меня, — сказала она. — Пожалуйста, не трогай меня.— Что с тобой?— Я не могу.— Брет!— Не надо. Ты же знаешь. Я не могу — вот и все. Милый, ну пойми же!— Ты не любишь меня?— Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня.— Неужели ничего нельзя сделать?Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял ее, и она прислонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так, как она умела смотреть — пока не начинало казаться, что это уже не ее глаза. Они смотрели, и все еще смотрели, когда любые глаза на свете давно перестали бы смотреть. Она смотрела так, словно в мире не было ничего, на что она не посмела бы так смотреть, а на самом деле она очень многого в жизни боялась.— И ничего, ничего нельзя сделать, — сказал я.— Не знаю, — сказала она. — Я не хочу еще раз так мучиться.— Лучше бы нам не встречаться.— Но я не могу не видеть тебя. Ведь не только в этом дело.— Нет, но сводится всегда к этому.— Это я виновата. Разве мы не платим за все, что делаем?Все время она смотрела мне в глаза. Ее глаза бывали разной глубины, иногда они казались совсем плоскими. Сейчас в них можно было глядеть до самого дна.— Как подумаю, сколько все они от меня натерпелись… Теперь я расплачиваюсь за это.— Глупости, — сказал я. — Кроме того, принято считать, что то, что случилось со мной, очень смешно. Я никогда об этом не думаю.— Еще бы. Не сомневаюсь.— Ну, довольно об этом.— Я сама когда-то смеялась над этим. — Она не смотрела на меня. — Товарищ моего брата вернулся таким с Монса. Все принимали это как ужасно веселую шутку. Человек никогда ничего не знает, правда?— Правда, — сказал я. — Никто никогда ничего не знает.Я более или менее покончил с этим вопросом. В свое время я, вероятно, рассмотрел его со всех возможных точек зрения, включая и ту, согласно которой известного рода изъяны или увечья служат поводом для веселья, между тем как в них нет ничего смешного для пострадавшего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10