Я умею убеждать. И камни заговорят. Я актриса. Я выхожу на сцену, зал переполнен, зал купается, счастлив меня видеть, радуется мне. Вот я читаю монолог… (Поднимает и опускает руки.) Люди, львы, орлы и куропатки. Молчаливые рыбы, словом все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…
МОЛЧАНИЕ.
Ты понимаешь меня, правда? Я научу тебя говорить. Вот скажи: люди.
МОЛЧАНИЕ.
Скажи: львы.
МОЛЧАНИЕ.
Скажи: куропатки.
МОЛЧАНИЕ.
Скажи: звёзды. Ма-ма. Па-па. А теперь скажи: моя Родина Россия. (Митя молчит.) Вот, вот, уже получается! Вдруг подумала: а кто были они, эти, которые умерли? Мои мама и папа, так сказать? Странные люди, да? Он и она. Заблудились, шли и шли по России, вдруг пришли сюда, в этот дом, в этот город, к вам. И вдруг я упала, звезда, безымянная звезда. Почему у них в чемоданчике было это полотенце с петухами, эти тряпочки – и больше ничего. Вы не знаете, Митя? (Пауза.) Опять за окном шумы эти. Негр ходит, кран гудит, колокол в церкви звонит. (Смотрит на профиль на стене.) Хорошо как. Тепло. Спасибо. Спасибо, Митя. Пахнут листья замечательно. Детство. (Она лежит на полу, руку под щёку засунув.) Я хочу показать вам, какая я актриса. Чтобы вы поверили, что я удивительно талантлива, слышите? Мне надо, чтобы вы поверили! Да! Я сыграю вам наше прощание. Прощание будет в ближайшие дни. Я вам сыграю мою мечту, мою современницу! Да, да! Мечта всех актрис сыграть современницу! Итак, современница, которая приехала в маленький город и тут нашла что-то. Что-то важное. Да! Она разговорила вечно молчащего человека, научила немого говорить! Смотрите! Я играю!
Встала посреди комнаты за простыню, повешенной на бельевой верёвке. Отодвинула простынь, как занавес, прошла к балкону. Смотрит в окно.
Итак, она уезжала. Она пошла к трамвайному кольцу. Она пошла. Она – это я, вы понимаете, да? Итак – она. Смотрите внимательно, Митя.
Стоит у балкона, смотрит на трамвайное кольцо.
Толя приехал, поставил мотоцикл у дома, лёг между рельсами, закопался в листья.
(Говорит быстро, негромко, закрыв глаза.) Она взяла сумку с вещами, посмотрела на землю, на траву, примятую сумкой, поставила сумку в трамвае у окна и вдруг подумала в тысячный раз, что вся её жизнь – набор случайностей, глупостей, ненужностей, бессмысленной игры и даже вот эта поза, которую она приняла сейчас у окна в грязном трамвае уже была, была, была в каком-то фильме, она видела это, или это была её роль, сыгранная ею пошло, бездарно и глупо, ведь в жизни всё-всё иначе, чище, проще, не так выстроено, случайнее и от того красивее, и она уже хотела что-то сделать, повернуться иначе, посмотреть иначе, но не могла оторваться от окна, и подумала она: нет, это не роль, нет, я этого не играла, этого не было, неправда, хоть принимай красивую позу, хоть не принимай, это – жизнь, жизнь, жизнь, жизнь – застучали колёса трамвая.
МОЛЧАНИЕ.
Трамвай разогнался. Куда ты летишь, птица-тройка, куда ты, трамвайчик, трамвайчик сумасшедший, куда гонишь, куда колотишься, чего стучишь под окнами, чего гудишь, куда, куда?! – думала она. Трамвай разогнался, и на повороте у дома Мити её качнуло, она уцепилась за поручни крепче, трамвай пролетел, проскочил мимо окон Митиной квартиры, но она увидела, успела увидеть их всех на балконе: глупое лицо Натальи со слезами на глазах, как всегда плакала; руку Зорро, поднятую вверх, будто он сказать хотел: “Да за что мне муки такие, нет, нам всем, эх!”, а может, он просто помахать хотел на прощание, как всегда в своём усердном угождении каждому и всем – свойство маленького человека, помахать, как и положено по-русски; у Зорро пиджак клетчатый с чужого плеча; но главное, что она увидела, главное – Митя, глухонемой Митя, тот, кому она так много всего рассказала и который никому ничего не расскажет уже, стоял, смотрел на неё и удивлялся будто тому, за что она не любит и его, и их всех, и что она уезжает навсегда и никогда не вернётся уже; потом в поезде, застилая постель, она всё повторяла слова: “Алёша Горшок удивился чему-то и помер”, и снова, и снова в такт вагонным колёсам – “Алёша Горшок удивился чему-то и помер”, “Алёша Горшок удивился чему-то и помер”; но это было потом, а тогда через стекло трамвайное она увидела, как смотрел Митя на трамвай, будто в первый раз видел, что так, не боясь, водитель на повороте гонит трамвай; ей показалось, что и Толя стоит в глубине комнаты, в полумраке, тот Толя, её Толя, бедный Толя, раздавленный машиной, откуда он тут, он не мог быть там, она ещё подумала: “Их так много на балконе, а вдруг балкон обвалится?” – да, Толя, стоит и улыбается как тогда в гробу он лежал с удивлённой улыбкой, всё хорошо, Ларочка, говорил он ей, всё будет хорошо, хорошо, хорошо; что он узнал, от чего он удивился, почему Толя, доля, горя, воля; другой Толя лежал сейчас, наверное, под трамваем, в листьях, лежал и плакал, почему-то плакал, ей казалось, что ему стыдно и он плачет, грязные слёзы размазывает…
МОЛЧАНИЕ.
Но всё исчезло, вдруг исчез этот дом и эти люди. Трамвай катил, стучал. Мелькало другое за окнами. Другие окна, другие люди, новостройки. Ей казалось, будто весь город стоял у окон и провожал её взглядами, оторвавшись на секунду от забот от своих важных-преважных. И тогда, тогда она громко, на весь трамвай, спросила у кого-то – Всевышнего ли, у себя, у тех, кто в трамвае ехал – спросила: “Господи?! Да за что же я их так, бедных, ненавижу, за что?!”…
МОЛЧАНИЕ.
Лариса тряхнула головой. Шляпку поправила. Улыбнулась Мите. Куснула ноготь на пальце.
Вот, Митенька, видите, нашло что-то. Что-то дрожу я. Холодно. Мокрые простыни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25