ЛАРИСА. То есть, его зовут Анатолий? Толей?
НАТАЛЬЯ. Ну, а я что сказала? Толька, да. А что такое?
ЛАРИСА. Так. Странно.
НАТАЛЬЯ. Это вот – Сара и Двойра. (Сёстры кивают головами.) Это вот Митька. Молчун наш. “Школьников” фамилия, но раз у него такая трагедь в школе ещё произошла, то и зовут “Митя Школьник”. Нет, он нормальный, у него почти все дома. Его дразнили: “Дмитрий-хитрый – насрал в штаны, а говорит, что заржавело!” (Долго хохочет.) Я его в детстве так дразнила. Это – папаша ваш. Я – Наталья. Алексеевна. Вот – вся картина. Всё окружение Лещенко, типа того что. Не к слову чего-то сказала, не то. А Толька, да, помрёт. Восемнадцать, а помрёт. И к ворожее ходить не надо. Он смерти ищет. Через люки открытые на улице другой раз перешагивает. Нет, чтобы отойти в сторону, обойти, нет, возьмёт и перешагнёт. (Заплакала.) Придёт домой другой раз, скажет – скучно мне. А чего скучно? Не знаю. (Хохочет.) Типа того что, мол, всегда скучно ему. Умрёт. Ну, пусть.
ЛАРИСА. Кто?
НАТАЛЬЯ. Да сын мой, сын. Толька. Это сёстры-еврейки Сара и Двойра. А это – Митя. А это – папаша ваш.
ЛАРИСА. Кто эти женщины?
НАТАЛЬЯ. Я ж говорю: сёстры-близняшки. Евреечки. Мама померла у них. Хорошие другой раз, добрые, молчат всё время и ходят ручка об ручку. Только вот пирог заставили съесть.
ЛАРИСА. Они тоже в этой квартире живут?
НАТАЛЬЯ. Как они тут жить будут? Они ведь еврейки. Близняшки. Старухи.
ЛАРИСА. У них усы.
НАТАЛЬЯ. Правда? Вроде, да, есть. Они евреечки. Интернационал у нас в доме тут. Сёстры-близняшки. Они патронажными сёстрами работают в больнице, ходят по городу, по квартирам, заставляют сифилитиков лечиться, ну, кто скрывается, не хочет, типа того что. Им адреса дают в больнице и они ходят. Так вот, за ручку по сифилитикам ходят. Они с прибабахом обе. Сейчас вот мама у них померла, так давай собираться в Израиль. Ждали, когда она помрёт. Сами уж старухи. Я им: кому вы там нужны в Израиле, дуры, типа того что. Там своих евреев-дураков полно. Там люди сифилисом не болеют, что вы там делать-то будете. Евреечки. Сара и Двойра. Подружки мне. Дуры-дурами. Евреечки.
ЛАРИСА. Что вы как попугай одно и то же?
НАТАЛЬЯ. Чтоб вы поняли.
ЛАРИСА. Поняли, дорогая, поняли, поняли. (Рыдает.) “Типа того что, типа того что, другой раз, другой раз”. Мозгами брякает, брякает. Слова-паразиты, Наталья Алексеевна. И не надо передо мной интересничать, мозги запудривать, выдумывать нечто. Я психолог, актриса. Я всё поняла сразу и про вас, и про эту жизнь.
НАТАЛЬЯ. Я разве что-то не то сказала? Кто паразиты? (Пауза.) Да, переселение душ. Так что и ваша мамочка тут где-то, я верю. У меня книжек по этой тематике достаточно, дам почитать вам на вашем досуге если. (Пауза.)
Лариса сняла пальто и оказалась в каком-то чёрном платье с ворсом. Она словно превратилась в щуплого, но мохнатого зверька. Шляпку не снимает.
ЛАРИСА. Пару концертов и на вырученное проведу эксгумацию. Да, да, да.
НАТАЛЬЯ. А?
ЛАРИСА. Вы бы шли домой, по домам, милочка Наталья Алексеевна, и сёстры евреечки ваши с усами идите к своим сифилитикам, я с ним сама поговорю. Мне надо принимать решение, не буду же я стоять, слушать про ваш застрявший в горле пирог весь день. (Сняла очки.) Я поговорю с ним сама.
НАТАЛЬЯ. С кем?
ЛАРИСА. Ну, с этим человеком, который… приютил. (Тычет пальцем в Митю.)
НАТАЛЬЯ. Он немой. Вам переводить надо, как без меня? А папаша вас не узнал.
ЛАРИСА. Ну, всё равно же мне надо что-то делать. (Снимает перчатки.) У меня все бока болят. Восемь часов от Москвы, а самолёты не летают. Так далеко, в смысле, а не летают. Хотя мне сто километров от Москвы – уже провинция. Не мне одной, впрочем, всей Москве так. Мало того – поезда только плацкартные, нет купе. Безобразие. Распутство, разврат. СВ тоже нет. Даже нет купе! Как я ехала в этой грязи. Я забыла уже, что такое плацкарт. Надела чёрные очки, чтоб, не дай Бог, не узнали, легла на вторую полку, грязные носки везде торчат, воняют, блевотные туалеты, какие-то дикие супермаркеты на остановках: татарки или еврейки, грязные бабы с усами такие же вот, пирожки, картошку, курочек предлагают – жуть, что предлагают, и всё грязными руками. Мне надо ванную, кофе. О, горе. В вагоне дают простынь, но её, простынь, всё равно что на грязную лужу сверху положить, простынь белую. Какая белая – серая и сырая. Положить и лечь на неё в эту грязь. О, Россия, о, моя Родина, порвалась связь времён, куда же ты катишься, куда же ты едешь? (Пауза.) Там на диване, на этом пледе – какие-то специфические пятна. Даже страшно становится.
НАТАЛЬЯ (Смотрит на диван.) На накидушке? Какие там пятна? Не поняла?
ЛАРИСА (Кричит.) Спе-ци-фи-чес-ки-е! (Быстро ходит по комнате.) Специфические пятна, чтоб вы поняли, поняли, поняли! И чем набит тот матрас? Листьями? Вы с ума сошли? На дворе конец двадцатого века, а они набили листьями матрас! Нам нужно немедленно в отель, но я боюсь выйти на улицу, поклонники бросятся на меня и снова будут просить автографы. Ужасно, отвратительно, разврат, распутство. (Вдруг кинулась на колени перед отцом, взяла его руки в свои, трясёт их.) Папа! Папочка! Это я, твоя доченька! Папочка?! А наша мамочка умерла, бедненькая, папочка! Это я, знаменитая актриса Лариса Боровицкая, твоя дочь, ну?! (Пауза.) Он такой грязный, на себя не похож, будто не он. Вы почему ему не постираете?
НАТАЛЬЯ. А воды всё лето горячей не было. А как дали – некогда типа того что.
ЛАРИСА. Это что же – он всё лето вот так? Бессовестные. Мы сейчас поедем в отель. Есть тут у вас поблизости?
НАТАЛЬЯ. Чего есть?
ЛАРИСА (кричит.) Отель, отель, отель, милочка, знаете вы такое слово, нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25