Для театра для её. Повесит там и напишут: “Подарок от Зорро – защитника бедных”, о как! И все будут спрашивать: кто такой? О как! Ты почему в четыре утра мусор выносишь?
МУЖЧИНА. Не знаю. Проснусь, сон страшный, до горла достанет как раз в четыре. Как раз тут именно выскочить надо, на улицу бежать и выкинуть, как грязь из себя выкинуть. Ведро заваниваться начинает, ровно в четыре уже дышать нельзя, и от того кошмары снятся. А ты почему?
ЗОРРО. Тоже заванивается. Та же история. А ещё темно на улице и никого нету, не видно никого, не надо придуриваться. А ещё мысли разные, о как. А ещё – звёзды. Тихо. Когда луна – ещё лучше. Я сразу детство вспоминаю. Мы с отцом шли из кина вместе. И зимой, и летом, а луна светила сильно, сильно, он меня за руку держал, чтобы я с тропинки не сбегал и в снег не проваливался. Был маленький, а вот – старый пень уже. И звёзды красивые ночью, да?
МУЖЧИНА. Красивые. И я из кина шёл. Мне в кине не нравилось начало, когда буквы шли. Идут и идут буквы, а надо ближе к делу в кине сразу, я так считаю. А потом ночью шёл из кина. И думал про артистов, что они – небожители, счастливые люди такие. С матерью мы ходили. И звёзды были. И небо. Ты знаешь, да? Мы ведь все скоро там жить будем, на небе. И ты, и я.
ЗОРРО. О, как? Правда? И ты, и я? И они все?
МУЖЧИНА. И они все. Будем там жить.
Смотрят на небо, молчат.
ЗОРРО. Врёшь ты всё. Докурил уже?
МУЖЧИНА. Нет. Не вру. Увидишь. Как мы с тобой по облакам пойдём за руки, так вспомнишь эту помойку и меня тутошнего. И тогда поговорим, и вспомним про эту жизнь, про нашу хрущёвку. Про ведро, про листья. Понял?
ЗОРРО. А как мы там жить будем? Там так же хрущёвки стоят? Так же всё? Я буду маленький или как сейчас, старый мудень? А? Ври давай, ночь, не видно глаз, обычно по глазам видно, что врут, сейчас не видно, что врешь, ври, я тебя знаю, вруна, ты в оперном в хоре поёшь и в церкви в хоре подрабатываешь, врун, ты вообще не русский, ты – негр, да? Давай, рассказывай сказки про Бога, ну?
МУЖЧИНА. Ни в каком я хоре не пою, и про Бога не знаю. Откуда у нас тут оперный, негр? Тебе сон приснился? Я Гена, наладчик на заводе.
ЗОРРО. О, как? Рассказывай, наладчик.
Еврейки с негром прошли мимо, исчезли у трамвайной остановки. Потом снова появились у пивного киоска, над которым лампочка горит. Из киоска рука высовывается, одну за другой подаёт еврейкам стеклянные поллитровые баночки с пивом, три штуки. Стоят, пьют сёстры-еврейки, что-то негру объясняют, на небо пальцем показывают.
МУЖЧИНА. Кто там пошёл?
ЗОРРО. Негр. Ещё один.
МУЖЧИНА. С кем он это?
ЗОРРО. С еврейками.
МУЖЧИНА. Они ж на пенсию пошли недавно, старые?
ЗОРРО. Ну и что старые? Всем охота.
МУЖЧИНА. Ну, пусть. Хлопай ковёр, хлопай. Выхлопаешь, сядь и полети – ковёр-самолет отвезет тебя на небо. Уже пора отчаливать, защитник бедных всех защитил уже, наладил тут порядок, нет? (Засмеялся, ушёл в темноту.)
ЗОРРО. Эй, ты, наладчик? Ты откуда? Ты кто? Куда лететь? На небо лететь?
МУЖЧИНА (Из темноты.) На небо, брат, на небо…
Ушёл. Зорро встал, смотрит на небо, плачет, слёзы глотает. В соседнем дворе кто-то хлопает ковёр и щелчки летят вокруг домов. Жулик завозился в подвальном углу, во сне тявкнул.
ЛАРИСА (Слушала разговор на улице, тихо.) Что там за крестик у забора?
ТОЛЯ. Собаку похоронил.
ЛАРИСА. Жулика? Только что был живой?
ТОЛЯ. До Жулика была. Хлеб со стола украла, я её чпокнул. Много вокруг бегает собак бездомных, даже прикольно. (Курит, пускает кольца в потолок.)
ЛАРИСА. Пошевелиться нельзя, такой грохот от листьев. Высохли, ломаются, трещат. (Пауза.) Надо идти куда-то. Утро скоро. (Пауза.) Завтра в Москву. Возьму папу, и поедем. Сегодня сорок первый день уже.
ТОЛЯ. Поедем. Поедем, ага?
ЛАРИСА (Смотрит на улицу, на тополя.) А для птичек эти коробочки на деревьях ведь не просто так, нет? Там стоят ловушки, да? Я не вижу, чувствую, так?
ТОЛЯ. Сетку ставлю, иногда попадается, потом с ними развлекаюсь, прикольно.
ЛАРИСА. Значит, вы не наговаривали на себя, нет? Тише, молчите. Тут тепло в подвале. В хрущёвках тепло. В хрущёвках всегда было тепло. Смешно. Ужасно. Лариса Боровицкая в подвале. Мало было один раз, решила продолжать, дура. И что на меня нашло. (Хохочет.) Я полюбила человека из народа. ЛарисаБэ с человеком из народа Толей Гэ. Толя Гэ – не народ, Толя Гэ и есть “гэ”. А Лариса Бэ вообще старая “бэ”. Завтра домой. Я пойду домой. Ну, в эту квартиру. Лежите.
ТОЛЯ. Да ладно “тыкать”, “выкать”. После всего-то. (Курит.)
ЛАРИСА (Помолчала.) Расскажу вам. Хотите правду? (Быстро.) Я забыла об их существовании. О маме и папе. Напрочь. Как лоботомия у меня была. Знаете такое? Когда никакой памяти. Забыла. Никакие видеокамеры не прибегали ко мне, когда стало известно, что они тут. Наврала, весу и значимости придать. Камеры, поклонники, да, да! Подружка-пьянчужка – вместе керосиним, два “синих чулка” – работает в отделе писем в этой газете и вот случайно письмо вашей – твоей, твоей! – мамаши попадает ей, она звонит мне, как раз всё это с Толей, я больше месяца пила, ночь, день, пила и пила, потому что забыть, забыть надо было. У Алекса уже другая артистка, её возит, сволочь. Не едет сюда, за мной. Сколько заработал на мне, тварь. Хотел меня в дурдом запрятать или лечиться. Идиот. Что он может понимать в творческой личности, в художнике, во мне. Только деньги считать умеет. Про Алекса, вот. Он возит меня по деревням, где помнят Ларису Боровицкую. Однажды мне сказали после кина моего: “А не надоело старьё возить? Могли бы чего-нибудь и новенькое показать.” Стыдно. Какие концерты. Смесь Мадонны и художественного фильма “
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25