Даже оперенье одежды не помешало тогда ощутить волнующие изгибы ее крепкого, налитого силой тела, и он, словно дикий зверь, словно весенняя птица, готов был жадно коснуться ее, в полной уверенности, что она все поймет и по-женски откликнется на его искреннее движение.
– Ну как, хлобыстнём по маленькой? – бодро предложил Ерофеич, отвинчивая фляжку.
– Подожди! – рассеянно, думая о своем и не торопясь возвращаться на бренную землю, сказал Полудин. – Сейчас подойдет Петрович.
– А-а, москви-ич! – протянул Ерофеич. – Что ж, подождем москвича!
Петрович бесшумно, как кабан, появился из пологой низины и сразу оживил степенный охотничий присад: потряс руку Ерофеичу, потом, наступая на гремящий, как кровельное железо, брезент, обнес своим крепким рукопожатьем молодую компанию, вынужденную отложить карты, и под конец, словно фокусник, извлек из рукава бушлата светлую поллитровку и, значительно крякнув, водрузил питье на кон. Молодые охотники оживились.
– Зря! – пробурчал Ерофеич. – Как бы они мушку с целью не перепутали.
Выпили все. Полковник не удержался от желания подкинуть сушнину в замирающий костёр.
Оглянувшись на отдалившегося Петровича, Полудин вполголоса напомнил Крёстному:
– Помнишь последний разговор по телефону?
По значительности тона, по напряженному выражению лица Полудина Ерофеич сразу догадался, о чем речь. Понял Ерофеич и то, что Полудин желает говорить без свидетелей.
– Как не помнить! – Крёстный потянулся лицом к небу.
– Ну и что?
Полковник уже подходил, прислушиваясь.
– Видели. Как не видеть! Тебя дожидается, – подбирая слова, сказал Ерофеич.
И Полудин, мгновенно соотнеся эти слова с Варварой, покраснел и нахмурился: казалось, старик, сам того не ведая, выдавал его с головой.
Полковник метнул лукавый взгляд на Полудина, но ни о чем не спросил: до чужих тайн Петрович привык добираться самостоятельно, не задавая лишних вопросов.
Ерофеич помолчал, налил гостям «целебной», помедлив, плеснул себе и заговорил медленно, с грустью – словно о близком человеке произносил поминальное слово:
– Отрыскал мил дружок, отжировал. Когда-то пролетного гуся валил на стометровой высоте, а теперь дай Бог птице ружье показать. Ну что ж, приклад поглажу, послушаю, как утва крыльями свистит, чужого пороха понюхаю, и то услада. Я и без очков охотник! Стрелков-то сейчас много развелось, а охотников по пальцам перечтешь. Стрелки… Напялили зеленую форму… Десантники!
Полудин и Полковник, не избежавшие обмундировочного поветрия, заулыбались.
– Знаешь что? – Старик дотронулся до руки Полудина. – Взял бы ты мою Люську поохотиться.
– Что за Люська? – удивился Полудин.
– Утка моя. Подсадная. Ты с круговушей охотился?
– Давненько… – Полудин раздумывал.
– Вот и попробуй! – настаивал Ерофеич. – Чего Люське скучать? Ей цены нет.
– А эти… – Полудин кивнул на молодых, о чем-то заспоривших охотников. – Им-то почему не поохотиться с твоей подсадной?
– Они чучелят, – пояснил Ерофеич. – Подсадная им ни к чему. А Лёшка мой любой подсадной не уступит. Лёшка! – зычно закричал старик. – Иди сюда!
– Чего раскричался? – Племянник с неохотой оторвался от затягивающего, как воронка, разговора. – Чего тебе надо? Закуски, что ль, добавить?
– Не нужна мне твоя закуска! – отмахнулся Ерофеич. – Сам подходи. Хочу показать людям твое достоинство!
Лёшка взматерился, однако подошел:
– Ну что?
– Видишь этих людей? – Старик показал на гостей.
Лёшка пожал плечами.
– Они не верят, что ты можешь голосом уток сманивать. Понимаешь – не верят! – Старик азартно, по-детски подначивал племянника.
– Ну не верят, так не верят… – заупрямился Лёшка.
Самолюбивый старик вспыхнул, словно порох:
– Ты что, застеснялся? Братьев охотников застеснялся? Ты стесняйся, когда в небо пальнешь как в копеечку! Нечего Ваньку валять! Покажи!
Понял Лёшка: отступа не будет. Призадумался, ушел в себя, словно в камышовых крепях затаился. Медленно, как на весеннем холоду, сложил застоявшиеся пальцы в кулак и страстно, горячась с каждым звуком, зажвакал селезнем.
И сразу же ему отозвалась сидящая в корзине Люська.
Охотники рассмеялись. Ерофеич, приковывая внимание к Лёшке, выразительно поднял указательный палец. Племянник, подержав паузу, всполошенно закрякал уткой, приведя ревнивую Люську в молчаливое уныние, а затем, все больше и больше западая в свою роль, защелкал, заточил глухарем и, наконец, раздувая щеки, жалобно пропищал по-заячьи:
– Ув-ва! Ув-ва!
– Ну что? – вытирая проступившие слезы, радостно прокричал Ерофеич. – Слышали? Вот охотник! Настоявший охотник! Думаете, кто-то учил! Не учил! Сам по охотам ходил да птиц-зверье слушал.
– Налил бы молодцу! – посоветовал Полковник. – Заслужил!
– Налить? – Старик встрепенулся. – Ну разве что наперсточек…
Когда гости, наговорившись, покидали табор Ерофеича, Полудин попытался забыть корзину с Люськой: ему казалось – он был почти уверен в этом, – что подсадная поломает всю охоту.
Но бдительный Петрович и тут подкузьмил:
– Что ж ты женщину оставил? Люська – баба что надо!
Ерофеич, напутствуя, прокричал вслед:
– Смотрите зорьку не провороньте! Я приду к вам, проверю!
И, относясь к Петровичу, добавил:
– Ты насчет пчел не беспокойся. Две семьи тебе выделю. А на мой охотничий рог губу не раскатывай! Ишь чего захотел! Москвич!
– Сквалыга! – пробурчал Полковник.
В сумеречных зарослях черемушника звонко чокали, рассыпались дробью вечерние соловьи, и как-то тише, отдаленнее ворковала прибрежная волна – похоже, ветер переменился. Полудин обрадовался: утка обычно взлетает встречь ветру, и бить по ней из кустов с подветренной стороны будет намного проще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38