Всё! Случилось, как он предчувствовал: подсадная смешала всю охоту. Теперь в надежде на случайную удачу предстояло коротать оставшееся время в засидке и натужно прикидывать, каким образом вызволить после охоты разгулявшуюся Люську из вожделенного брачного плена. Торкаться на лодке в прибрежной гущаре, облепленной водяными кочками, было делом бессмысленным; навалить соскучившуюся по живому поиску Квитку тоже не имело смысла – собака могла сильно помять напуганную птицу; и даже романтический вариант с привлечением человека-манка, Лёшки, вряд ли мог увенчаться успехом: уточка, обретшая настоящего жениха, едва ли бы польстилась на искусственные звуки.
Сидя в лодке, Полудин с интересом прислушивался к ближней стрельбе: вот четко, не размазывая заряд, ударила «тулка» Николая, значительно бахнул «зауэр» Полковника, с треском, будто разломилась сухая коряга, шарахнула дедовская «фузея» Аборигена, и неуверенно, с затянувшейся паузой, прозвучал дублет Василия – неопытный охотник цеплялся взглядом за мушку и боялся стрелять навскидку, доверяясь ощущению цели. Порою Полудину казалось, что охотники разговаривают выстрелами. «Срезал селезня! Как у вас?» – спрашивал довольный Николай. «Кое-что есть!» – помедлив, отвечал Полковник, по охотничьему суеверию не обозначая добычу. «Утвы – тьма! Не знаю, в кого палить!» – хвастал Абориген, разламывая очередную сушнину. «Эх, не попал!» – вздыхал Василий.
Дальняя стрельба, которую вели другие охотники, сглаживалась расстоянием и превращалась в однообразное постукиванье.
И все же Полудин до окончания поля сумел поразить еще одного селезня, который, любопытствуя, стал кружить над своим плавающим лапками кверху собратом, и выбить дублетом двух птиц из пролетающей стаи чернушек.
Сваливал заревой жар охоты, и все реже раздавались выстрелы – казалось, охотники в горячке расстреляли почти все патроны и теперь без особой надежды выковыривали из ослабших патронташей последние заряды. Послышались оживленные голоса, донесся усердный, видимо, старательно сдерживаемый во время охоты кашель, бодро заскрипели, словно санный полоз на январском снегу, лодочные уключины. И в наступившей после выстрелов тишине яснее и радостнее зазвучал утренний разлив птичьих голосов.
Озеро, освободившись от нагрянувших ночью сугробов, наконец открыло свои нежно размытые весенние берега.
Полудин подобрал на лодке убитую дичь, с усилием вызволил из тины длинный шест с ногавкой, размокшей, как в мокропогодицу лапоть. Еще на что-то надеясь, он подплыл к ольшанику, в котором исчезла Люська со своим изумрудным женихом, и стал настойчиво ботать шестом по темной запененной воде, по грязновато-серым веткам, густо облепленным роем желтых сережек.
Напуганная ударами, из сонной гущары вымахнула большая черная ворона с дохлой рыбицей в клюве. Однако никаких признаков брачной пары не было: ни жваканья, ни кряканья, ни испуганных всполохов крыльев…
Из-за ближайшего вербняка бесшумно выскользнула черного дерева долблёнка, в которой, помахивая в разные стороны единственным веслом, похожим на лопату, до удивительности устойчиво сидел Абориген, обвешанный утиной гирляндой – неслух заполевал не только тройку краснолапых крякащей, но и пару старок.
– С полем! – обнажая щербу, весело крикнул Абориген.
– С полем! – рассеянно ответил Полудин. Он продолжал шарить взглядом по утиным крепям.
Абориген, заглянув Полудину в лодку, сразу вычислил чужую добычу:
– Чтой-то не густо…
И, хорохорясь, добавил:
– Если бы у меня затвор не заедал, не то бы было!
«Мели, Емеля!» – подумал Полудин и, потабанив веслами, устремился за ходкой «пирогой» Аборигена, оставляющей на воде узкий птичий след.
Охотничий табунок Петровича, кружа и замирая, медленно стекался к своему становью. Грузновато-усталые, с азартным блеском в глазах, мужчины подходили к знакомому, с круговиной костра, присаду и небрежно, словно воинские трофеи, бросали мертвую дичь в общую кучу, чтобы частью пустить на жаркое, а остатки поделить поровну, по-братски. С усилием расстегнув патронташи, которые, казалось, въелись в одежду, охотники с ружьями в обнимку валились на сыроватый, еще не высушенный солнцем лапник и, глядя в наливающееся желтым светом небо, молча отдыхали. В их ушах еще звучали размноженные эхом выстрелы, тугой лопот утиных крыльев и мягкий всплеск падающей дичи. Они мысленно в малейших деталях переживали только что законченную охоту, и у них не было острого желания поделиться своими впечатлениями вслух – время живого, с прикрасом, разговора подойдет позже, когда в руках появится румяный, истекающий душистыми каплями кусочек дичины – «Выпьем, друга, на крови!» – и налитая всклень затуманенная холодком стопка.
Когда в хвойном приволье отдохнет тело и утихомирится гуд в усталых ногах, охотники медленно, отрываясь частями от приманчивой земли, приподнимутся, начнут, проверяя, щелкать затворами и, переломив побывавшие в работе ружья, одноглазо заглядывать в потемневшие, как печная труба, стволы, с наслаждением втягивая сладковатый дух пороховой гари.
Первым оставил лёжку Василий: прыгая на одной ноге, он стал выливать из своего болотного сапога грязную, вперемешку с трухой, жижу.
– А как насчет утятинки? – с хитринкой в голосе спросил Абориген.
И, не дожидаясь согласия в очевидном, принялся за древнее охотничье дело: не утруждая себя нудным, вымучивающим пальцы ощипываньем, быстро распотрошил двух крякашей и утку, насыпал внутрь солички и черного перца, завернул приговоренную к скорому съедению дичину в фольгу, выданную ему запасливым Полковником, и, поорудовав короткой саперной лопаткой, закопал утву неглубоко в песок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38