Колонна двигалась по ущельям, как слепой, оставшийся без поводыря. Горечь отступления чувствовалась во всем.
– Это город Хучипила? – спросил Вальдеррама.
Поэт, уже совершивший первое за этот день возлияние, ехал и считал кресты, одиноко торчавшие у дорог и тропинок, у склонов отвесных скал, на берегах извилистых ручейков и вдоль реки. Черные деревянные, наспех покрашенные кресты, сбитые из двух досок, сложенные из камней, нарисованные из вестью на разрушенных стенах и почти незаметные, начертанные углем прямо на скалах. Вот он, кровавый след первых революционеров, убитых по приказу правительства в 1910 году! Хучипила уже отчетливо видна. Вальдеррама спешивается, преклоняет колени и торжественно целует землю. Не задерживаясь, солдаты едут мимо. Одни смеются над безумцем, другие отпускают шуточки. А Вальдеррама, ничего не слыша, торжественно молится:
– Хучипила, колыбель революции десятого года, благословенная земля, окропленная кровью мучеников, кровью мечтателей, единственных, кто праведны в этом мире…
– Потому что не успели согрешить, – цинично заключает проезжающий мимо офицер из бывших федералистов.
Вальдеррама смолкает, задумывается, хмурит брови и неожиданно разражается смехом, гулко разносящимся по скалам; потом вскакивает в седло, поспешно догоняет офицера и выпрашивает у него глоток текилы.
Однорукие, хромые, страдающие от ревматизма и кашля, солдаты поносят и ругают Деметрио. Невесть откуда взявшиеся выскочки, которые винтовку в руках держать не умеют, получают чины и, задрав нос, щеголяют медными планками на шляпах, а закаленный в боях ветеран уже никому не нужен: он как начал службу простым солдатом, так в рядовых и ходит.
Возмущаются и немногие из уцелевших старых боевых товарищей Масиаса: на освободившееся в штабе место обязательно попадает лощеный столичный франт, благоухающий духами.
– А хуже всего, – вставляет Венансио, – что у нас хоть отбавляй бывших федералистов.
Даже Анастасио, обычно одобрявший любой шаг кума Деметрио, теперь, поддавшись общему недовольству, ворчит:
– Вы меня знаете, ребята, я человек прямой. И я скажу куму, что мы плохо кончим, если не перестанем якшаться с федералистами. Это уж точно! Вы что, не верите? Клянусь своей матерью, у меня что на уме, то и на языке, и все это я выскажу куму Деметрио.
И он действительно все ему высказал.
Деметрио благосклонно дослушал Монтаньеса до конца и ответил:
– Все верно, кум, что вы говорите. Дела у нас плохи: солдаты ругают сержантов, сержанты – офицеров, офицеры – нас. А мы уже готовы послать Вилью и Каррансу подальше – пусть, мол, попляшут в одиночку. Но сдается мне, с нами происходит то же, что с тем батраком из Тепатитлана, помните, кум? Он все ругал да ругал своего хозяина, а работать на него не переставал. Вот так и мы: бранимся, проклинаем, а нас убивают да убивают. Только не будем об этом, кум…
– Почему, кум Деметрио?
– Почему? Почему? Не стоит, и все, понятно? Нужно по болтать, а людей подбадривать. Я получил приказ вернуться и задержать отряд, наступающий через Кукио. Скоро мы сшибемся с каррансистами, а пока хоть языком их отбреем – и то хорошо.
Вальдеррама, бродяга, когда-то колесивший по большим дорогам и в один прекрасный день примкнувший к войскам Масиаса, причем никто не знал точно, когда и где это произошло, подслушал кое-что из речей Деметрио и с наступлением вечера исчез так же внезапно, как появился: нет такого сумасшедшего, который сам в огонь полезет.

V

Они вступили на улицы Хучипилы под тот особый, веселый, громкий перезвон колоколов, от которого по праздничным дням так взволнованно бьются сердца жителей горных селений.
– Сдается мне, кум, будто мы вернулись назад, в те времена, когда революция только начиналась, и в любой деревушке нас встречали колокольным звоном, а жители выходили на улицу с музыкой н знаменами, кричали «ура» и даже шутихи пускали, – вздохнув, сказал Анастасио Монтаньес.
– Да, теперь они нас не жалуют, – отозвался Деметрио.
– Еще бы! Мы ведь «наголову разбиты», – вставил Перепел.
– Нет, не в этом дело. Наших врагов они тоже видеть не могут, даже на картинке.
– Не за что им любить нас, кум.
Они выехали на площадь и оказались перед мрачной массивной восьмиугольной церковью – памятником колониальных времен. Судя по неухоженным чахлым апельсиновым деревьям да жалким останкам железных и деревянных скамеек, площадь когда-то представляла собой сад.
Снова раздался гулкий ликующий перезвон. Затем из храма торжественно донеслось грустное и сладостное пение женского хора – это местные девушки исполняли под гитаррон «Таинства».
– Что за праздник сегодня, сеньора? – спросил Венансио у древней старушки, торопливо ковылявшей к церкви.
– День святого сердца Иисусова, – запыхавшись, ответила богомолка.
Они вспомнили, что прошел целый год после взятия Сакатекаса, и на душе у всех сделалось еще горше.
Как и все города – Тепик, Халиско, Агуаскальентес и Сакатекас, – через которые проходили люди Масиаса, Хучипила представляла собой руины. На зданиях без крыш, на обгорелых оградах – всюду виднелись черные следы пожара. Дома были наглухо забиты, и лишь немногие открытые лавчонки, словно б насмешку, являли глазам голые полки, напоминавшие белые скелеты павших на дорогах лошадей. Голод оставил свою страшную печать на землистых лицах людей, глаза которых при встрече с солдатами вспыхивали горячечным блеском ненависти.
Напрасно солдаты Масиаса рыскали по улицам в поисках пищи, задыхаясь от ярости и все-таки стараясь не давать воли языку. В городе остался один лишь захудалый постоялый двор, да и тот был набит до отказа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36