Голоса офицеров и солдат были отчетливо слышны.
Деметрио подал знак. Защелкали затворы.
– Давай! – негромко скомандовал он.
Грянул залп из двадцати одной винтовки, и столько же федералистов упали с седла. Остальные, захваченные врасплох, застыли на месте, словно высеченные на скалах барельефы.
Новый залп, и еще двадцать один человек покатились с простреленными головами вниз по камням.
– Выходите, бандиты!… Голодранцы!
– Бей мякинников! Бей воровское отродье!
– Смерть навозникам!
Федералисты выкрикивали оскорбления, но их невидимые враги молча и спокойно вели огонь, словно щеголяя своей меткостью, принесшей им такую славу.
– Гляди, Панкрасио, – сказал Паленый (на темном лице его сверкали лишь белки глаз да зубы), – следующая пуля тому, кто выглянет вон из-за того питайо… Получай, сукин сын!… Видал? Прямо в черепушку. Теперь в того, что па сером в яблоках… Подыхай, гад!
– А я пущу кровь вон этому, что на краю тропинки… Если до реки не докатишься, полежишь на берегу, собачье отродье!… Ну как, видал?
– Не жадничай, Анастасио, одолжи карабин. Дай разок выстрелить.
Сало, Перепел и еще двое, у кого не было оружия, умоляли, как о величайшей милости, чтобы им дали сделать хоть один выстрел.
– Ну, покажитесь, если вы такие храбрые!
– Высуньте голову, рвань вшивая!
От вершины к вершине раздавались крики с такой отчетливостью, будто они доносились с другой стороны улицы.
Перепел неожиданно вскочил во весь рост. Он был совершенно гол и размахивал штанами, дразня ими федералисте а, как тореро дразнит плащом быка.
На людей Деметрио хлынул свинцовый ливень.
– Ух ты! Словно целую колоду пчел на башку опрокинули, – охнул Анастасио Монтаньес, распластавшись на камнях и не осмеливаясь поднять голову.
– Перепел! Ложись, сукин сын!… Все туда, куда сказано! – рявкнул Деметрио.
Ползком они сменили позицию.
Федералисты торжествующе закричали и прекратили огонь, как вдруг новый град пуль внес смятение в их ряды.
– К ним подкрепленье подошло! – взвыли солдаты.
Поддавшись панике, многие повернули лошадей, другие спешились и в поисках убежища стали карабкаться на скалы. Офицеры, силясь восстановить порядок, открыли стрельбу по
беглецам.
– По тем, кто внизу! По тем, кто внизу! – крикнул Деметрио, наводя винтовку в сторону реки, вьющейся, словно хрустальная нить.
Федералист рухнул в воду. Каждый выстрел неизменно валил в волны еще одного солдата. Но так как в направлении реки стрелял только Деметрио, на каждого убитого им федералиста приходилось десять – а то и двадцать – таких, которые невредимыми выбирались на склон горы.
– По тем, кто внизу! По тем, кто внизу! – в ярости повторял Деметрио.
Его товарищи, передавая друг другу оружие, выбирали цель и заключали пари.
– Бьюсь на свой кожаный ремень, что прострелю голову вон тому на вороной кобыле. Давай ружье, Паленый…
– Двадцать патронов к маузеру и полвары колбасы, если дашь мне прикончить вон того, на черной в яблоках кобылке. Идет. Погоди, погоди… Видал, как он кувырнулся? Что твой олень!
– Куда же вы, сволочь федералистская? Идите сюда, познакомьтесь с вашим папашей Деметрио Масиасом!
Теперь уже люди Деметрио осыпали бранью своих противников.
Кричал Панкрасио, поворачивая из стороны в сторону свое безбородое, невозмутимое, точно каменное лицо; кричал Сало, да так, что жилы на шее у него напряглись, щеки вытянулись. а глаза зловеще засверкали.
Деметрио, не прекращая стрельбы, пытался предупредить товарищей о грозящей им серьезной опасности, но никто не обращал внимания на его отчаянные крики, пока с фланга не послышался свист пуль.
– Меня ранило! – крикнул Деметрио и, скрежеща зубами, выругался: – Сукины дети!
И он покатился вниз, по склону глубокого ущелья.

IV

Они недосчитались двоих: карамельщика Серапио и Антонио, того, что играл на тарелках в оркестре Хучипилы.
– Может, еще догонят, – сказал Деметрио.
Все возвращались обеспокоенные. Только бородатое лицо и сонные глаза Анастасио Монтаньеса сохраняли свое обычное кроткое выражение, да по-прежнему высокомерен и невозмутим был Панкрасио с его суровым профилем и резко выдающейся челюстью.
Федералисты убрались восвояси, и отряд Деметрио ловил их лошадей, разбежавшихся по горам.
Вдруг шедший впереди Перепел вскрикнул: на ветвях меските он увидел повешенных товарищей.
Да, это были Серапио и Антонио. Их сразу узнали, и Анастасио Монтаньес, скрипнув зубами, прочел молитву:
– Отче наш, иже еси на небесех…
– Аминь, – негромко подхватили остальные, склонив голову и прижав к груди сомбреро.
Потом они повернули на север, на дорогу к Хучиниле, и безостановочно, не замедляя шага, двигались до поздней ночи.
Перепел ни на минуту не отходил от Анастасио. Перед его глазами неотступно стояло страшное видение: слегка раскачиваемые ветром тела повешенных, их вытянутые шеи, опущенные руки, окоченевшие ноги.

Утром рана Деметрио сильно разболелась. Он уже не мог ехать верхом, и его пришлось нести на носилках, сделанных из дубовых веток и пучков травы.
– Вы истекаете кровью, кум Деметрио, – сказал Анастасио Монтаньес, решительно оторвав рукав от своей рубахи и перетягивая ногу Маснаса выше раны.
– Правильно, – одобрил Венансио. – Теперь кровь остановится, да и боль поутихнет.
Венансио был цирюльником и у себя в селении врачевал: рвал зубы, ставил припарки и пиявки. Все поглядывали на него с уважением – ведь он прочел «Вечного жида» и «Майское солнце». Его величали «дохтуром», и он, в сознании своей учености, скупо цедил слова.
Сменяясь по четверо, повстанцы несли носилки по голым каменистым плоскогорьям и высоким крутым склонам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36