..»
– У нас еще, кажется, это время не прошло, – сказал Николай Тургенев. – Попробуйте втолкуйте это нашим дворянам.
Пущин посмотрел на него строго и продолжал:
– «Представительное правление есть не что иное, как допущение народа к участию в общественных делах»!
– Конечно, – сказал Тургенев, – не от власти должна исходить начальная идея улучшения гражданственности, а от общественного мнения.
– «Однако, – продолжал Пущин, – если интерес не может быть двигателем всех индивидов, так как есть лица, благородная натура которых стоит выше узких стремлений эгоизма, интерес есть двигатель всех классов, и нельзя ожидать ни от какого класса серьезных действий против его собственных интересов».
Как обычно, очередное чтение сопровождалось короткими заметками и разъяснительными толкованиями Тургенева. Затем шли вопросы практического свойства о средствах общества, о принятии новых членов, о тактике и стратегии. Рылеев с горячностью и настойчивостью кричал о неминуемой неудаче всякой тактики и стратегии. Тургенев пожимал плечами и говорил:
– Я не понимаю вас. Тогда к чему весь этот эшафодаж?
– Ты бы хоть русское слово сказал, – возразил ему Лунин, – эшафодаж значит сооружение, а по-русски твое французское слово звучит так же, как эшафот.
Тургенев вздрогнул, лицо его пожелтело, глаза потухли.
– Мне страшно, – закричал Рылеев, – мне страшно!
Душа сказала мне давно:
Ты в мире молнией промчишься,
Тебе все чувствовать дано,
Но жизнью ты не насладишься.
– Это ты написал? – спросил Лунин.
– Нет, это юнец Веневитинов.
– Должно быть, хороший поэт, – сказал Лунин. – Однако ж что же мы стишки-то будем читать, Кондратий Федорович? Ты свой замысел объясни.
– Замысел мой такой: что не бывает бесплодных жертв. Согласен я, чтобы вся кровь моя, пролитая, задымилась бы на льду, – лед не растает от нее, но дым пойдет к небесам, и потомство услышит о том, что нашлись люди, не смирившиеся перед деспотом.
– А если будет удача? – спросил Грибовский.
– В чем удача? – спросил Пущин Грибовского.
– Если совершится государственный переворот? – отчетливо произнес Грибовский. – Он должен совершиться. Смотрите, какая блестящая военная сила. – Он указал на Якова Толстого. – Вы думаете, старший адъютант штаба плохой вербовщик? Сколь много наша юная армия насчитывает вольнолюбивых сердец!
Чаадаев, прищурившись и разглядывая свои ногти, произнес:
– Кстати, Грибоедов откуда-то слышал о возможности военного заговора в империи и весьма скептично заметил: «Сто человек прапорщиков хотят перевернуть Россию». Не правда ли – широкие у нас возможности?
– Я не прапорщик, – ответил Яков Толстой. – А Грибоедов говорит это от зависти, comme un pequin. Да и Михаил Сергеевич тоже не прапорщик, – кивнул он в сторону Лунина. – А кроме того, какое значение имеет военный чин либо гражданский титул для долга и чести? Патриотом можно быть во всех чинах и званиях. Республики уважают равенство.
– Друзья, не забывайте, что я Грибовский, а не Грибоедов, и потому я иначе смотрю на дело государственного переворота.
– Ну, как ты иначе смотришь? – спросил Якушкин. – Мы уже давно порешили, что после свержения династии и изгнания царской семьи Николай Тургенев будет формировать временное правительство. А дальше – история подскажет нам необходимые шаги. Из твоей книжки, Михаил Кириллыч, не поймешь, как ты на дело смотришь, да и написал ты ее, черт подери, по-латыни – «De servorum henlium in Russia statu vetere». Писал бы, Грибовский, ты по-русски – «о рабах»!
– Вот это правильно, вот это решение чудесное! – закричал Грибовский. – Я так тосковал, слыша еще в Москве слова безнадежности от дорогого Тургенева на съезде Союза благоденствия. А по-латыни писал, дабы обмануть бдительность цензуры. Радуюсь вашему решению, Николай Иванович!
– Рано радуетесь, Грибовский, я согласия на этот прожект не давал и осуществимым его не считаю. Могу только одно сказать, что естественные способы обуздания воли деспота исчерпаны до конца и без пользы. Остается другой путь.
Чаадаев сделался грустен, посмотрел кругом и, не видя желающих ответить что-либо Тургеневу, произнес вполголоса:
– Мы идем по пути времен так странно, что каждый пройденный шаг исчезает для нас безвозвратно. Вот было Общество русских рыцарей, вот был Союз военных друзей, вот был Союз спасения, вот был Союз благодействия. Все они прошли, не оставив ни следа в сердце, ни опыта в умах. А между тем простое наблюдение могло бы подсказать обществу, соединенному единством мысли, что во Франции феодальные привилегии исстари окружили дворянство непроницаемой стеной и связали волю монарха. Там иначе как революционным взрывом и не могла пойти история. У нас же возможна была бы другая картина. Благая воля самодержавного монарха могла бы заставить невольническую страну мановением пера перейти из рабства в состояние свободы, минуя организацию невежественного купечества и низменного класса торговцев. Но, очевидно, не такова воля провидения. Это жаль! Это грустно, как грустно всякое кровопролитие, как опасен всякий крутой поворот дороги.
Разошлись поздно ночью. Грибовский предложил расходиться поодиночке, заявив, что Аракчеев всюду разослал шпионов, что в столице неблагополучно, и советуя друзьям большую осторожность.
– Славный парень этот Грибовский, – сказал Лунин, прощаясь.
– А черт его знает, – сказал Пущин, – переводил «Военное искусство» Жомини, писал по-латыни о крестьянах, но черт его ведает, что у него в мыслях!
Тургенев шел с Грибовским, ища извозчика. Он прихрамывал. Идти было трудно, ноги разъезжались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124