В Питере он обретался сравнительно недавно, года три, и еще окончательно не привык к городской жизни.
Судя по всему, приятных знакомых и друзей в городе у него не было и, обретя внимательного и благодарного слушателя, он принялся изливать на меня все накопленные за эти годы впечатления. Вникать в его косноязычные речи было утомительно, еще труднее понимать, что он, собственно, говорит, но я постепенно приноровился и получил много интересной информации.
Присутствие при разговорах таких незначительностей, как мой Евпатий, никем из людей значительных обычно во внимание не принимается, обслуга представляется великому человеку как бы одушевленной частью обстановки. К тому же у моего нового знакомца было на редкость глупое лицо, совершенно, кстати, не соответствующее его цепкой природной хватке, наблюдательности и понятливости. Он помнил и знал прорву народа, основательно разбирался во взаимоотношениях между членами царской фамилии и главнейшими вельможами.
Понятно, что сам император, помазанник Божий, и члены августейшей фамилии, были для Евпатия богоравными владыками. Об остальных обитателях дворца он говорил покровительственным тоном, называя их просто по именам или прозвищам. По рассказам моего нового друга выходило, что вторым после царя по значимости человеком в Зимнем дворце был старший истопник, а потом уже он сам. В этом был определенный резон: печи Евпатия были главными печами государства, а без тепла в нашем суровом климате никакой царский режим не смог бы существовать.
На мое счастье, в рассказы о печах, великих князьях и дворцовых интригах попадали и другие персонажи, вроде молодой худоватой бабенки, которую почему-то содержат под строгой охраной в верхнем, «техническом» этаже дворца, в особых «секретных» покоях.
Что это за бабенка истопник, конечно, не знал, сознаться в этом стеснялся и нес всякий неправдоподобный вздор, вроде того, что она, де, в мужеском платье пыталась рукоположиться в епископский сан.
Еще слуги, по его словам, поговаривали между собой, что пленница – большая преступница, и сам государь не знает, что с ней делать – посадить в Шлиссельбургскую крепость, постричь в монахини или просто казнить.
К капризам монарха во дворце привыкли, но то, что «бабенку» содержат не в тюремном замке или на крайний случай в Петропавловской крепости, а в самом Зимнем дворце, вызывало интерес и пересуды.
Зацепившись за ценнейшую информацию, я уже не отпускал истопника от себя и быстро сделался его коротким приятелем. Во время очередной попойки я взялся разводить своего влиятельного приятеля.
– Ты хоть что говори, а какой-нибудь князь поглавней тебя будет! – подначил я Евпатия.
– Мы что, мы свое место знаем, – обиделся истопник, – мы хоть по печному делу, но без нас никуда, и мы тоже же свое понятие имеем.
– Это ты, брат, того-этого, – возразил я, – хоть ты и большой человек, а не первейший, есть, поди, и поглавней тебя!
Пьяненький Евпатий обиделся:
– Оно, конечно, мы не енералы какие или там комельгеры, но и оне противу нас «тьфу». Я с государем как с тобой видаюсь. Он хош строг и норовист, а уважение имеет. Да. Я во дворце чево хочу сворочу, мене и енерал какой не указ, хоша он князь какой али граф.
– А вот и врешь, брат Евпатий, – подначивал я, – к бабенке той секретной пройти не сможешь, а комельгер, поди, сможет.
– Это я не смогу?! Да я куды хошь смогу, хоть в спальню к государыне.
– К государыне-то смогешь, а к бабенке не смогешь.
– Да хоть завтра смогу. Хош побьемся об заклад на рупь серебром?!
Евпатий посмотрел на меня условно хитрым взглядом, а я не поверил своему везению.
– Давай! – азартно закричал я. – Не токмо что на рупь, на пять целковых спорю!
Евпатий радостно засмеялся, и мы ударили по рукам.
– Завтре и пойду, а ты готовь пять рупь.
– Постой! – усмирил я пыл алчного пролетария. – А как же я узнаю, что ты не врешь. Енто каждый скажет, чего не захочет, а я, значит, плати!
– Да я крест положу, – наивно пообещал истопник.
– Ишь крест, – усомнился я, – а потом ты назад перекрестишься, а я денежки плати. Пять целковых деньги не малые, корову купить можно, а ты возьмешь да соврешь, а я тебе пять рублей, а ты, брат, того-этого…
Я уже поднаторел нести околесицу, не хуже чем какой иной краснобай, по несколько раз повторяя одно и тоже, и вставляя между слов ни к селу, ни к городу, вводные слова. Как ни странно, но такой спотыкающийся словесный винегрет, простолюдины понимали значительно лучше, чем грамотно построенные фразы.
Мои сомнения заставили Евпатия задуматься:
– Оно, конечно. Ежели оно так, то куды ж ты, елки зеленые. А ежели сам увидишь, поверишь?
Я внутренне напрягся, не веря в такую удачу.
– Это как так, елки зеленые, увижу? Своими значит глазами, али как?
– Пойдешь со мной сам, да и увидишь, – загорелся идеей истопник.
– В сам царев дворец?
– Вестимо, куды ж еще.
– А охрана, камегеры там всякие, а ну как заругаются?
– Оно, конечно, боязно, – согласился истопник. – Так просто тебе туды не пройтить. А вот коли мы тебя обрядим…
– Это как так обрядишь?
– Да так и обрядим. Ты трубы чистить могешь?
– Печные что ли? – начал догадываться я.
– А то.
– Дело нехитрое, надо, так и трубы почищу.
– Вот и хорошо, обрядим тебя трубочистом. В тайных покоях одна печь всю зиму дымила, ее давно чистить надоть, вот мы с тобой ее и почистим.
– А что, во дворце своих трубочистов нет? – удивился я.
– А кто его знает, может, есть, а может, и нет, у нас тама всякого люду богато, ничё точно не известно.
– Трубы-то кто у вас чистит? – продолжал любопытствовать я.
– А кто его знает, кто там чего чистит, тебе-то чего?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95