А во-вторых, что он мог делать один, на шоссе, у Елисейского парка? Особенно если он был настолько пьян? Это просто смешно, вот и все.
— Отличные выводы, мисс Драгун. Совпадают с моими.
— Не называйте меня мисс Драгун. Зачем так формально?
— Ну хорошо, Сара. Очень точные выводы, но откуда вы знаете, что Джо был, как вы выразились, по горло наполнен алкоголем? Отвечайте мне.
Она холодно взглянула на меня.
— Ловите меня? Это же было в газетах, дурачок. Во всех газетах.
— Простите. Я действительно дурак.
— Нет, вы не дурак. Вы милый. Милый Шелл.
Она переходила от холодности к задушевности в мгновение ока. Это приводило меня в некоторое замешательство. Я сказал ей об этом:
— Вы меня смущаете.
— Чудесно. Это уже лучше! Вы еще не сказали мне, как вам нравятся мои волосы.
— Мне нравятся ваши волосы.
— Вы не можете сказать более определенно? — отрезала она. Снова лед.
— Конечно, — сказал я непринужденным тоном. — Мне нравятся ваши волосы. Мне они определенно нравятся.
Она крепко сжала алые губы.
— Иногда я готова убить вас, Шелл Скотт. — Она откинулась на спинку кресла. — Вопросов больше нет?
— Пожалуй, нет. Хотите, чтобы я отвез вас домой?
— Да. Но прежде вы должны мне один танец. А потом поедем. Вы даже не пригласили меня танцевать.
Я почти совсем забыл, что играет ансамбль. Я встал и перешел на ее сторону столика.
— Позвольте пригласить вас на танец, мисс Драгун. То есть Сара.
— Благодарю вас, — улыбнулась она. — С удовольствием.
Ансамбль из пяти инструментов был хорош. Три ударных, один язычковый и один медный духовой. Они играли в том подчеркнутом, пульсирующем ритме, который апеллирует к вашим ногам. Мне нравилось, как Сара танцует. Придя в мои объятия, она тесно прижалась ко мне и положила левую руку мне на плечо, перебирая пальцами мои волосы на затылке.
— Вы слишком высокий, — сказала она. — Нагнитесь немного.
— Осторожно с вашими длинными ногтями.
Она немного отстранилась от меня и посмотрела мне в лицо. Она открыла было рот, потом полузакрыла его и тихо, почти шепотом сказала:
— Я буду осторожна. Боитесь?
— Напуган до смерти. Никогда не знаю, когда вы можете обернуться второй Лиззи Борден.
Она сняла правую руку с моего плеча и помахала ею у меня перед глазами. Ее красные ногти были длинные, с загнутыми концами.
— Которая заслуживает казни? Я сказал:
— Заткнитесь, — и сосредоточился на танце. Ансамбль заиграл «Лауру», и притом очень хорошо. Мягко и медленно пригасли огни, и певица, которую я до того не заметил, почти шепотом произносила слова. Это было прекрасно.
Музыка замолкла, и Сара остановилась, все еще прижимаясь ко мне, легонько чертя пальцем круги на моей шее. Я сказал:
— Растерялись? Музыка-то кончилась.
— Я — растерялась? Кому нужна музыка? Я могу напеть мелодию. Я снял с моих плеч ее руки, прижал их к ее бокам и сказал:
— Пора домой, малютка. Она вздохнула:
— О'кей, старичок.
— Не называйте меня старичком.
— Ну ладно. Папочка. Я подумал:
— Пожалуй, это немного лучше.
— Во всяком случае, — сказала она, — я не малютка. Я оглядел ее с ног до головы.
— Верно замечено. А теперь пошли отсюда. Сара остановила меня за дверью, сказав:
— Одну минуту, Шелл. Я включу свет.
Она прошла в комнату, неслышно ступая по мягкому ковру, и включила не верхний свет, а бра у верхнего угла «Автопортрета».
Она сказала:
— Заприте входную дверь и идите сюда.
Свет падал прямо на картину и на бурую медвежью шкуру под ней. Рассеянный свет терялся в углах комнаты и почти всецело поглощался чернотой дивана и ковра. Я сел на одну из молочно-белых подушек. Эти подушки, белая шкура и картина на стене казались единственными реальными предметами во всей комнате, но даже они как будто утратили свою материальность и, казалось, плавали на поверхности черноты.
Сара присела, а потом легла навзничь на медвежьей шкуре у моих ног. Черное платье резко выделялось на белом фоне, подчеркивая изгибы ее миниатюрной фигуры.
«Опять позирует. Снова — аффектированная, искусственная, странная и причудливо прекрасная женщина. Но поза или не поза, однако она эффектна». Она выглядела необыкновенно и бесконечно соблазнительно. Если бы не ее округлые формы, ее можно было бы принять за ребенка или за женщину прошлого тысячелетия. Вне возраста и вне времени — так же, как грех всегда вне возраста и вне времени.
Она повернулась на бок, оперлась на правый локоть и глядя, мне в лицо, тихо произнесла:
— Шелл.
Я не ответил.
— Вот сюда он лягнул меня, ударил меня ногой, Шелл.
Левой рукой она подняла подол платья. В слабом свете я увидел на ее бедре темное пятно. «Значит, это правда; она не придумала это нарочно, чтобы поиграть со мной или подразнить меня». Она разжала пальцы, и гладкая, мягкая материя скользнула вниз по ее бедру, легко и мягко, подобно ласке возлюбленного, и закрыла бледную, светлую, как слоновая кость, кожу.
Она действовала на меня, проникая мне в душу, какой-то темной, гипнотической силой ее особенного, свойственного только ей обаяния. Оно так же, несомненно, выражало ее личность, как ее комната и это почти безумное, мрачное полотно, зловеще парившее над нами, выражали ее личность и были от нее неотделимы.
Все еще лежа у моих ног, она протянула левую руку и сжала мою. Ее рука была горячей и влажной. И дрожала — так же, как уже дрожала однажды, при нашей первой встрече.
Она притянула меня к себе.
— Шелл, — прошептала она сквозь зубы, — я хочу поцеловать вас, Шелл.
Она поцеловала меня маленькими, влажными губами. Легкий, долгий поцелуй. Кончик ее языка скользнул по моей нижней губе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55