они предназначались им с Мартой.
Когда аплодисменты и крики стихли, за длинным, покрытым белой скатертью столом поднялся очень маленький человек – его голова лишь немного приподнималась над головами сидящих.
– Это наш президент, – прошептала Марта, вытягиваясь словно при виде Сталина.
– Добро пожаловать, коллеги, – заговорил президент. – Будучи общим согласием и повелением назначенным в президенты славной республики Санузии…
– Слушайте, слушайте! – закричал Матя Шавло, изображая британский парламент.
– …Я позволю себе напомнить нашим прекрасным. дамам, что гонг звенит для всех, для всех без исключения.
Пока шла эта игра, Лида смогла наконец рассмотреть зал, куда они попали. Зал был овальным, дальняя часть его представляла собой запущенный зимний сад, а справа шли высокие окна, очевидно, выходившие на веранду. С той стороны зала стоял большой овальный стол, за которым свободно сидело несколько человек, среди них Лида сразу узнала Александрийского и одного из братьев Вавиловых. За вторым, длинным, во всю длину зала, столом, стоявшим как раз посреди зала – от двери до зимнего сада, – народу было достаточно, хотя пустые места оставались. И наиболее тесен и шумлив был третий стол – слева.
– Я намерен был, – надсаживал голос президент Санузии, – выделить дамам места за столом для семейных, потому что там дают вторую порцию компота, но их странное пренебрежение к нам заставило меня изменить решение! – Голос у него был высокий и пронзительный, лицо, туго обтянутое тонкой серой кожей, не улыбалось. Это был очень серьезный человек. – Мой приговор таков: сидеть вам на «Камчатке»!
Это заявление вызвало вопли восторга за левым столом.
– К нам, девицы! – закричал знакомый Лидочке Кузькин – аспирант ее Института лугов и пастбищ. – К нам, Иваницкая! У нас не дают добавки компота, зато у нас настоящая демократия!
Места для Марты и Лидочки были в дальнем конце стола, и пришлось идти сквозь взгляды и возгласы.
Большинство отдыхающих были мужчинами пожилого возраста, даже за столом
– «Камчаткой», куда усадили наказанных за опоздание женщин, они составляли большинство, так что деление по столам было скорее социальным, чем возрастным. Овальный стол – для академиков, стол правый – для семейных и третий, левый,– «Камчатка» для начинающих. Осмотревшись, Лидочка увидела, что Матю усадили за правым столом для доцентов.
Подавальщица в белом переднике и наколке, что было совсем уж странно для советской действительности 1932 года, вкатила столик, уставленный тарелками с кашей. Появление каши было встречено новой волной криков, словно прибыл состав с манной небесной.
– Даже страшно, – сказала Лидочка.
– Это игра, в которую играют слишком серьезно,– сказал Пастернак, сидевший рядом с Лидочкой. – Представьте себе, вечером после работы расковывают галерных гребцов, они садятся в кружок и устраивают профсоюзное собрание.
Пастернак взял стоявшую на середине стола плетенку с хлебом и протянул Лидочке.
– Вы, наверное, страшно промокли и продрогли? – спросил Пастернак.
– А вы прибежали как красная конница, – сказала Лидочка.
– Конница? – Пастернак улыбнулся, но как-то рассеянно, а Лидочка, затронутая его глубоко запрятанной тревогой, стала крутить головой, потому что не видела Алмазова.
– Он еще не приходил, – сказал Пастернак, угадав ее мысль.
Матя Шавло пытался поймать взгляд Лидочки, а поймав, улыбнулся ей, подмигнул, всем видом показывая право на какие-то особые отношения с Лидочкой. И при том он умудрялся хмуриться, морщить нос, демонстрируя неприятие Пастернака.
Дверь широко растворилась, и четкой походкой, какую позволяют себе при входе в трапезную лишь императоры или полководцы армейского масштаба, вошел Алмазов, рядом с которым семенило воздушное, нежное, как взбитые сливки, создание.
Весь зал замолчал. Оборвались разговоры, замерли ложки, занесенные над глубокими тарелками, полными плотной пшенной кашей, густо заправленной изюмом.
Казалось, должны были вновь загреметь аплодисменты – ведь появились опоздавшие, которых принято было встречать таким образом. Но никто не аплодировал.
И все замолчали – было очень тихо, и только с кухни донесся звон посуды и женский голос: «А чего с него, козла вонючего, возьмешь, все равно пропьет». Но никто даже не улыбнулся.
Алмазов отлично почувствовал атмосферу столовой.
Атмосферу отторжения, общей безмолвной демонстрации, на какую так способны российские интеллигенты, когда чувствуют свое бессилие и смиряются с поражением, не признаваясь в этом.
В полной тишине Алмазов взял под локоть свою спутницу и повел ее, покорную, былиночку, к академическому столу, за которым, замерев так же, как и все остальные в зале, сидели Александрийский, братья Вавиловы и круглолицый румяный старичок.
– Уважаемый Павел Андреевич, – сказал Алмазов, и голос его был напряжен и звенел, будто мог сорваться от волнения. – Мне очень трудно говорить сейчас. Конечно же, мне удобнее и проще было бы попросить у вас прощения приватно, без свидетелей. Но я боюсь, что оскорбление, которое я нечаянно нанес вам, – это и оскорбление для всех собравшихся здесь научных работников. Поэтому я счел необходимым принести свои извинения здесь, при всех.
Лидочка удивилась чуть старомодной и гладкой речи Алмазова. Александрийский смутился – он, как и все остальные, никак не ожидал такого хода со стороны всесильного чекиста.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12